Начнем с начала. Ваш покорный слуга и автор сего текста в списке своих многочисленных и разномастных увлечений числит историю Гражданской войны в России (1917-1922 гг.). Начиналось все с российской фантастики ("Флегетон" Валентинова, "Разведка боем" и "Вихри Вальгаллы" Звягинцева, "Русские сказки" Злотникова). Потом были романы Толстого и Серафимовича, Ропшина и Бабеля, мемуары Деникина, Савинкова и Бонч-Бруевича, монографии Росса и Шамбарова... Дивный и сюрреалистический мир Гражданской войны раскрывался все новыми гранями (чего стоит одна история ижевских и воткинских рабочих, воевавших в армии Колчака, но шедших в бой под красным флагом (!) и с пением "Варшавянки" (!!)). И в какой-то момент обнаружилось, что отражения этого мира в рассказах, повестях, романах и песнях что-то мне напоминают... Я бы сказал очень подозрительно напоминают...
Первой была, наверное, песня Ж. Бичевской с замечательными словами "Степь покрытая пулями // Обнимала меня // И полынь обгоревшая // Накормила коня"[1]. Как всякий нормальный человек, читавший "Черную книгу Арды", я сделал стойку на ключевое слово "полынь". И прислушавшись внимательнее к давно знакомым словам обнаружил еще с полдюжины образов более чем уместных в мелькорианской лирике. Здесь и трагичное прощание ("Уж не свидеться нам") и последний, заведомо безнадежный бой ("Шашки вынем мы наголо // На последний наш бой") и, естественно, слезы, которые "льются рекой". Ой.
Но осталось бы это наблюдение без последствий, если бы некоторое время спустя в "Революционном марше" мне не попались не менее замечательные слова "Рабству – нет, уж лучше пасть в атаке // Грозной битве с черной силой тьмы[2] // Встать под наши огненные стяги // Всех, кто честен, призываем мы". Ой еще раз. Ибо поход на битву с силой Тьмы, да еще и под огненными стягами, явно относится к числу донельзя знакомых сюжетов.
После этого я и начала думать. Сопоставлять, выписывать цитаты, прикидывать и присматриваться. И пришел к следующему выводу: эстетика пробелогвардейского искусства имеет очень много общего с эстетикой искусства промелькоровского, просауроновского и проназгульского. Эстетика же искусства прокрасногвардейского имеет общие черты в основном с эстетикой искусства провалинорского, пронольдорского и пронуменорского. Причем этими двумя сюжетами означенная параллель не ограничивается. Те же несчастные французские логры-дворяне, гибнущие на гильотине (Валентиновский "Дезертир"), до боли напоминают Эллери Ахэ или жертв районных чрезвычаек из пробелогвардейских произведений. Et cetera.
А поскольку подозревать авторов принадлежащих к очень разным субкультурам, временам и странам в заимствовании друг у друга было бы по меньшей мере странно... С неизбежностью приходится прийти к выводу – есть некий общий закон, в силу которого русскоязычные писатели XX-XXI века[3] при описании позиции победителей (побежденных) используют где-то одни и те же приемы.
Если вы ожидаете получить развернутое доказательство этого тезиса, с названиями закономерностей и цитатами из классиков филологии – не дождетесь. Для этого есть другие люди. Я заметил закономерность, попробую описать ее и предложить некие размышления по поводу. А уж что из чего проистекает и какими законами классиков мировой филологии описывается – это не ко мне.
Конфликты, как известно, бывают разные. Победа тимуровцев и поражение Мишки Квакина весьма отличаются от победы Зевса и поражения Прометея. Рассказывать о них нужно разным языком.
В этом тексте рассматривается лишь одна форма конфликта[4]. Конфликт двух крупных фракций (стран, этносов, конфессий, социальных групп), каждая из которых имеет четко выраженное культурное и идеологическое своеобразие. Конфликты мафии и полиции, шпионские игры спецслужб или войны конкурирующих корпораций – явление совсем другого плана, там нет победы и поражения, есть выигрыш и проигрыш, что, согласитесь, несколько иное.
Кроме того, чтобы результат конфликта назывался поражением, должно измениться status quo. Проигрыш того, кто пытался изменить сложившуюся ситуацию, но не преуспел в этом, редко называют поражением. История не любит неудачников и разгром крестьянского восстания или предотвращение попытки переворота, как правило, остаются сугубо локальным событием, не претендующим на историческое значение. Война, в результате которой обе стороны более-менее остались при своих интересах (Крестовые походы, Первая Мировая) редко порождает глобальный эпос, историю побед и поражений. Куда как распространенней произведения о локальных событиях, истории отдельных личностей на фоне глобальных исторических процессов.
Резюме. Общеисторическая фабула произведений о победе и поражении, описываемых в этом тексте, должна включать достаточно длительное и уютное существование побежденных (для того, чтобы оное существование считалось status quo) и последующий конфликт в результате которого побежденные потеряли почти все, а в мире что-то значительно изменилось.
К этим произведениям примыкает слой произведений, написанных до конфликта, и предвосхищающих этот конфликт. Чаще всего они принадлежат перу сторонников будущих победителей и описывают утеснения и обиды, нанесенные им будущими побежденными. Пока будущие побежденные сильны, они не слишком нуждаются в художественном обосновании легитимности своей власти. Зато те, кто готовится изменить status quo, зачастую начинают наступление именно на интеллектуальном фронте, давая жизнь антиальбигойским трактатам, "Хижине дяди Тома" или статьям в газете "Искра".
Кроме того, из анализа следует исключить лишенные пафоса идеологической войны авантюрные произведения, для которых былой конфликт становится всего лишь картонной декорацией. Чаще всего такие произведения выражают позицию потомков и наследников победителей (ставить своего героя на сторону, заведомо обреченную на поражение, - не comme il faut для автора массовой литературы[5]). Когда давний конфликт перестанет быть кровоточащей раной, когда в сознании людей былые битвы упрощаются до примитивных схем, красивый исторический миф становится прекрасным фоном для приключений разнообразных гаврошей и неуловимых мстителей, перумовских хоббитов в мифрильных чешуйчатых кольчугах и героических североамериканских шерифов. Но это – уже не хроники победителей, а хроники о победителях, что, согласитесь – несколько иное. Зачастую в подобных произведениях используются шаблоны хроник победителей, упрощенные и адаптированные для массового потребителя, но это упрощение и адаптация заслуживают отдельного серьезного исследования.
Победителям хроники, в общем-то не нужны. У них есть более важные дела - писать свои имена на осколках самовластья, вручать друг другу ордена и медали, переименовывать в свою честь города и улицы, пропивать трофеи. Самые благоразумные победители вскоре после победы начинают рожать детей, сажать деревья и строить дома, самые неразумные - отлавливать уцелевших сторонников павшего противника. Все при деле. Естественно, иные из победителей не чужды здорового эстетизма, но байки, рассказы и воспоминания типа "Ах, какой кулеш варил рядовой Дундукидзе из Первой Краснознаменной..."или "Чуден Гондор при ясной погоде. Редкий назгул долетит до середины Андуина, не словив пары копий из зенитной баллисты..." особого отношения к недавнему конфликту не имеют. Самовыражение без избыточной идеологической нагрузки. Зато для побежденных хроники и летописи - последний шанс отыграться за поражение. Не случайно после каждой серьезной политической перетряски начинается волна мемуарописательства - будь то среди белой эмиграции в 20х годах минувшего века или отставных российских политиков в 90х.
Кроме того, для побежденных задача хроникописательства облегчается в силу ряда обстоятельств. Первое – у побежденных нет будущего. В летописях побежденных можно приводить любые обещания, намерения и обязательства, исполнению которых воспрепятствовало поражение. Уже никто не потребует исполнения этих обязательств, поэтому приукрашивать мотивации побежденных можно легко и изящно...
Второе – эпоха побежденных все дальше уходит в прошлое. Мелочь, грязь, бытовые детали забываются, остается лишь подернутая романтической рябью смутная картина великих дел. Так что приукрашивать любые мелкие детали, связанные с действиями побежденных также можно легко и непринужденно. Высокая культура, дисциплина, любовь к родственникам, животным и растениям, щедрость, благородство духа и облика в хрониках побежденных станут характерными чертами ушедшей эпохи... И люди будут верить – ибо человек по природе своей романтик и склонен верить в Золотой век.
Золотой век, Весна мира, доброе старое времечко, Россия, которую мы потеряли – один из лейтмотивов любой летописи побежденных. В любой культуре, даже самой неприглядной, можно найти нечто достойное и, оставив все остальное за кадром, именно это достойное и рассматривать, как характерное для ушедшей культуры. Даже если в произведении и отсутствует непосредственное описание былых времен, в воспоминаниях и разговорах героев, они неизбежно появляются. Надо отметить, что образ золотого века имеет свои вполне реальные корни. Как уже говорилось, чаще всего в роли проигравших выступает старая, спокойная, имеющая прочную культурную базу цивилизация. Найти в многовековой истории достойные уважения эпизоды несложно, поверить в то что именно они составляли сущность ушедшей эпохи – тоже...
При этом, большинству летописцев побежденных свойственно использование приема, давно освоенного современными рекламщиками и пиарщиками, - массированное использование детских и подростковых образов. Юная и очаровательная Скарлетт О'Хара и ее столь же юные кавалеры, Эллери Ахе - "большие дети", Петронилла Коминж и рыжие братцы де Фуа, прапорщики-сорокинцы... Подобный ход не только позволяет использовать естественную симпатию большей части населения к детям, перенося ее на побежденных в целом, но и несет ряд иных выгод. С одной стороны, детство героев позволяет вынести за скобки вопрос об ответственности и об источниках сгинувшего благосостояния. Детям естественно радоваться, кто-то должен обеспечивать их счастье. И изматывающий труд черных рабов на плантациях как то бледнеет и отходит на второй план рядом с проказливой мордочкой мисс О'Хара[6]... С другой стороны, любые ошибки, глупости и откровенно неэтичные поступки побежденных списываются на тяжкую судьбу детей, брошенных в кровавую грязь взрослой жизни...
Третье. Побежденные не победили. Для них самих это, естественно, очень нехорошо. Но для их летописца, напротив, великолепно. У побежденных не было длительного периода разгребания послевоенной разрухи, бытовой грязи и неустроенности, не было неизбежных ошибок, перегибов, сбоев. Победители – они живые, тутошние, посюсторонние, все их недостатки на виду и летописец побежденных может брать любую ошибку, глупость, подлость победителей, увеличивать в десятки раз и объявлять ее органической чертой победителей, их неотъемлимым свойством, против которого и сражались побежденные.
И, наконец, четвертое. Если побежденные проиграли – они были слабее победителей. И эта слабость – важнейшее оружие в руках летописца побежденных. "Если бьет дрянной драчун слабого мальчишку...". Кроме того, часть побежденных погибла. А в христианизированной европейской культуре[7], меж тем, способность сторонников идеи погибнуть за нее, считается некой гарантией серьезности идеи (не истинности, ибо фанатики ложных идей тоже существуют... Но истина не бывает несерьезной.).
Впрочем, последнее – палка о двух концах. Идея "праведность не бывает бессильной" также отнюдь не нова и крепко угнездилась в культурных архетипах. Поражение не может являться следствием одной лишь слабости, оно свидетельствует о некоей червоточине, несовершенстве проигравшего[8]. И потому одной из основных задач летописца побежденных является обоснование поражения, объяснение его причин.
Ехидный и мудрый Стивенсон давным-давно констатировал "Любопытно, что любой проигравший в любой войне склонен приписывать свое поражение предательству"[9]. Естественно, против этого очевидного и освященного веками хода не могли пройти и современные летописцы побежденных. Предательство и подлость противника – почти единственная причина поражения, не только оправдывающая побежденных, но и возносящая их на некую моральную высоту. Предателя и подлеца трудно предать, но люди чистые и благородные, судящие о других по себе, необычайно уязвимы перед предательством...
Впрочем, здесь летописцы побежденных встречаются с серьезной проблемой. После описания благородства и высоких нравственных достоинств побежденных обнаруживать среди них потенциального предателя весьма неприятно... И потому предателями чаще всего становятся временные соратники, личности, имеющие крайне мало отношения к социальной и культурной базе побежденных. Валинорский выкормыш Курумо, вастакские наемники ("Последний кольценосец"), столичный хлыщ Шмолянский... Уже при описании периода, предшествующего предательству, в облик и действия будущих предателей вносится нечто, наводящее на мысль об их чуждости побежденным. Холодная отстраненность Курумо, фатоватость Шмолянского, наемничество вастаков. А уж во что превращаются предатели после предательства.... Но не будем забегать вперед – об этом мы порассуждаем в параграфе "О врагах".
Немногочисленными моральными уродами из временно примкнувших, типология предателей не исчерпывается. Возможны и более изощренные формы предательства. Предательство союзников, обещавших помощь, но не пожелавших помочь, не сделавших того, что вполне могли бы сделать (англичане, французы и иже с ними – в годы Гражданской войны в России). Порой предателями становятся немногочисленные властолюбивые глупцы из собственных рядов (Николя Орлов, Дэйрел). Порой даже амбициозные вожди, платящие сотнями жизней за свою гордыню ("Катастрофу армии устроил ей свой же собственный Генеральный штаб" ("Черное рождество"), "Штабы предали нас" ("Белая гвардия")). И лишь одному из героев Митчелл достало смелости честно признать "Я слишком ясно вижу: нас предали. Нас предало наше собственное самомнение, наша уверенность, что любой южанин стоит дюжины янки, что Король Хлопок может править миром. Нас предали громкие слова и предрассудки, призывы к ненависти и демагогические фразы"[10].
Возможно, наконец, и предательство со стороны противника – нарушение неписаных законов войны, соглашений о перемирии, правил поединка (жестокость красных по отношению к пленным, нарушение правил честного поединка в поединке Тулкаса и Мелькора, бессудные расправы якобинцев и соратников, нарушение правил "рыцарской войны" Симоном де Монфором при захвате замка Монгренье, злонамеренный обман противника гондорцами в "Последнем кольценосце" и многое другое)...
С другой стороны, все ж таки уязвимость перед предательством – свидетельство некоторого дефицита житейской мудрости. Для юного романтика она простительна и даже в чем-то симпатична, но для прошедшего огонь и воду воина подобная наивность неизвинительна. Бывает оружие, применять которое зазорно, но знать способы защиты от него необходимо. И потому летописцам побежденных необходимо искать и другие объяснения поражения. И тогда появляется новая концепция.
А кто сказал, что побежденные проиграли? Нет, понятно, что они были убиты, потеряли контроль над какими-то территориями и т.д. Но из чего следует, что сохранение жизни, контроля или богатств является основной целью побежденных? В конце концов, даже нелогично предполагать, что цель побежденных была такой же вульгарной, как и у победителей – власть, богатство, сила или влияние. Ибо... см. выше о благородстве побежденных.
Так появляется второй концептуальный ход хроник побежденных. Побежденные могли бы победить, могли бы... Но у них был выбор, простой и страшный – проиграть, потерять все – но остаться самим собой, или победить – ценой подлости, предательства, преступления. Капитан Пташников рассуждая о причинах поражения Белой Гвардии указывает на то, что "нам, белым, нужна была война ради наших принципов. Господа красные нуждались в принципах только ради войны", Мелькор предпочитает погибнуть, но не причинить боль Арте, Арцеулов не сумел пожертвовать жизнью непричастных ради победы... Ход, конечно, неоригинальный и позаимствованный из античной и средневековой литературы, в которой персонажи ставящие честь выше жизни встречались на каждой второй странице, но по-прежнему действенный. Способность сделать такой выбор больше говорит о благородстве, праведности, чести человека, нежели любые декларации.
Впрочем, мы живем в циничное и жестокое время. На человека, способного пойти на смерть ради каких-то там принципов иные склонны смотреть, как на блаженненького, а если уж он при этом и обрекает на смерть других... В десятках статей фэндомских публицистов обличают Мелькора, своим бездействием погубившего учеников, а Злотников зло иронизирует над Сувереном, чьи принципы оказываются далеки от целесообразности... И сквозь вязь средневековых архетипов прорастают образы нового времени. Честные, добрые, благородные герои вынуждены калечить свою душу ради того, чтобы достичь победы – пусть не всеобщей, но хотя бы маленькой, локальной, незначительной. Мелькор, твердокаменный, когда речь шла о его собственной судьбе, мгновенно ломается, возводя на себя жуткие самооговоры, когда от его слов зависит судьба пленных Эллери Ахэ, единственным способом оттянуть поражение Русской Армии становится работа контрразведки с ее неэстетичными методами ("Черное рождество"), осваивают новые грани военной науки бывшие белогвардейские офицеры ("Вихри Вальгаллы")... Апофеоза эта тенденция достигает у Хаецкой ("Дама Тулуза"), у которой защитники Лангедока по используемым методам почти не отличаются от агрессоров-северян ("И ради того, чтобы вернуть в Лангедок куртуазность, хотят они убивать, колоть и резать, вешать и жечь, без пощады, без милости и сожаления."). Зачастую источником новой морали становятся представители третьей силы, стоящие вне конфликта (над ним? за ним?), но здесь мы уже переходим к следующему параграфу...
Как уже говорилось выше, хроники побежденных – это последняя попытка отыграться, победить хотя бы на идеологическом, культурном, литературном поприще. И потому неизбежно рано или поздно появляется на свет литература мечты – история несостоявшейся победы. В виде сухих академических заметок ("Как они могли бы победить"), мрачного самокопания ("Как я, дурак, не понял, что так мы могли бы победить..."), восторженных деклараций ("Как хорошо было бы, если бы мы/они победили").
Уже в середине 20-х гг. XX века по горячим следам Гражданской стали появляться альтернативные сюжеты. От короткой записи в мемуарах Брусилова ("Если бы я знал, что большевики укрепятся, будут преследовать религию, объявив атеизм своей официальной религией, [...] то, конечно, я не стал бы мешать полякам, а напротив помог бы этому христианскому народу в чем только смог бы") и до романа П. Краснова "Чертополох" о России, скрывшейся от мира за стеной чудовищного чертополоха. Дальше – больше. Помимо желания отыграться авторами альтернатив может двигать классический daydream ("Эх, хорошо бы..."), шаблоны масскультуры ("Василий Пупкин спасает Галактику"), банальное любопытство ("А что было бы если..."), желание показать победителям фигу в кармане ("А они – лучше!").
Как ни странно, "классической" альтернативной истории, истории мира, в котором на одной из развилок история пошла чуть по другому, хроники побежденных почти не знают. То ли хронисты побежденных слишком уж привыкли к исторически сложившемуся ходу истории, то ли не верят в возможность победы своими силами над бесчисленными полчищами врагов... В общем, так или иначе основным приемом, позволяющим переиграть былой конфликт в альтернативных сюжетах является привнесение в них новых персонажей: гостей из будущего ("Вихри Вальгаллы", "Враги", частично – последняя трилогия "Ока Силы"), людей иной планеты[11] ("Русские сказки"), пришельцев из параллельного мира ("Закон единорога").
Метод, предельно простой, грубый, но весьма эффективный. С одной стороны, подобный прием позволяет на порядок усилить побежденных (в смысле, ту сторону, которая стала бы побежденными без вмешательства третьих лиц). Даже если гости приходят в чужой мир голыми и босыми (как в "Русских сказках"), они приносят с собой качественно иную ментальность, знания истории, военного дела, техники, предельно специфические навыки. А уж если им разрешено протащить с собой еще и некоторое количество прогрессивной военной техники... С другой стороны, гости не связаны местным кодексом чести, они имеют полное право делать то, что приводит в ужас даже местный криминалитет[12].
Фактически подобные культуртрегеры выступают в роли даже не "deus ex machina", а своеобразных "демонов-хранителей", весьма жутковатых и предельно могущественных по меркам описываемого мира существ, по тем или иным обстоятельствам, стоящих на стороне добра. Не случайно даже союзники, спасаемые ими от неминуемой смерти, обращают внимание на их нечеловеческую природу, а наиболее сообразительные из противников так и вовсе видят в них существ, продавших душу Темному и Нечистому за власть и силу. И не без оснований – ни продукт евгенических экспериментов И.Р. Голицын, ни слаженная пятерка адептов Гиперсети не может в полной мере называться людьми (или по меньшей мере – только людьми).
В посттолкиеновской литературе[13] альтернативно-реваншистские мотивы представлены не менее ярко, чем в литературе по Гражданской, хотя в большинстве своем связаны с литературой полустебной. И, что характерно, за исключением пары-тройки произведений, переносящих реванш в четвертую эпоху ("Последний кольценосец", до известной степени – "Кольцо Тьмы", произведения Мортанга и Мортаура Морнарана), большинство из них использует тот же прием – перенос в Средиземье совершенно чуждых реалий: гостей с Земли ("Правдивая история Саура Питерского", "Дневник одного майара"), пришельцев из большой Вселенной, малой частью которой является Арда ("Пути людей"), пародийных "перумовских хобитов" ("Спасители Средиземья" Хель Итилиенская, Ревенд Дейладан). И во всех случаях странные пришельцы, спасающие Саурона/Мелькора от разгрома и уничтожения являются не совсем людьми (в предельном случае – "совсем не людьми", коллегами Эру Илуватара по цеху Единых Творцов, как в "Путях людей"), личностями странными и в чем-то неуютными для спасенных: мрачной Темной Госпожой, взбалмошно-надоедливым мальчишкой, не знающим почтения перед авторитетами, занудно-мрачным земным апокрифистом... Оценки победителей и побежденных не меняются, хотя изображение тех и других принижается и упрощается в меру стебности текста.
Таким образом, альтернативные истории являются альтернативными лишь в сюжетном плане. Ни оценки участников событий, ни концепция, определяющая причины поражения побежденных не меняются. Для того, чтобы изменить развитие событий автору приходится механически переносить в описываемый мир нечто качественно чужое, нарушающее все законы мира и лишь потому способное сдвинуть с рельсов локомотив истории. Поэтому альтернативные сюжеты абсолютно безболезненно могут исследоваться вместе с сюжетами каноническими, концепции, идеи и образы в обоих категориях произведений весьма близки.
Хроники побежденных – это прежде всего история поражения, история потерь и бедствий, трагедия. Трагедия редко бывает безличной и потому хроника побежденных так или иначе концентрируется на личности. Чаще всего такой личностью становится один из вождей побежденных – Мелькор, Корнилов или граф Раймон. Извечный архетип – вождь есть воплощение, сосредоточение, наиболее верное отражение своего народа[14]. Архетип не менее извечный – вождем становится самый достойный, самый умный, талантливый, сильный, праведный. И потому уже упомянутое выше приписывание побежденным высоких нравственных достоинств вдвойне и втройне относится к лидерам побежденных. В особенности, к тем из лидеров, которые своевременно погибли в процессе борьбы и не успели наделать чего-нибудь такого, что могло бы испортить житие праведного Раймона/Мелькора/etc.
Особенно интересна связка из двух лидеров. Одного – пожилого, утомленного жизнью, невероятно харизматичного, любимого народом, мудреца и этика. И второго – молодого, тесно связанного с первым эмоционально (сын или ученик), сурового воина, жесткого, порой даже жестокого... Мелькор и Саурон, Раймон и Раймонет ("Раймонет - законный государь, юный граф Тулузы, воин, властитель, баловень, красавец и храбрец"), Горецкий и Ордынцев... Подобная композиция позволяет реализовать вечную как мир игру в доброго и злого следователя, приписав любые жестокости инициативе младшего – эмоционально неустойчивого, не набравшегося опыта, не являющегося адекватным выражением своего народа. А старший на этом фоне становится еще более обаятельным и достойным уважения.
Даже в произведениях, сосредоточенных на действиях второстепенных представителей побежденных, разбиение на эти два типа (условно говоря, этиков и воинов), сохраняется. Полубезумный священник, разглядевший истинную природу Франсуа Шалье, монахини, продолжающие служить больным в якобинском Париже, с одной стороны – и безумные мстители из Кобленца – с другой ("Дезертир"). Подполковник Сорокин или капитан Пташников с одной стороны, и мрачные, не знающие жалости корниловцы – с другой ("Флегетон").
Мотивация этиков и воинов, как правило, расходится фундаментально. Этиков ведет жесткое неприятие того нового порядка, который несут с собой победители, попытка хотя бы частично уменьшить зло и разрушения, которые они могут еще принести в мир ("Враг, который, пожалуй, может разбить снежный, прекрасный Город и осколки покоя растоптать каблуками." (с) "Белая гвардия"). Этик противостоит системе, движению, государственной силе – но не отдельным личностям. Этики склонны помогать беспомощным представителям противника, раненым, сложившим оружие, попавшим в плен. И зачастую благодаря этому они одерживают маленькие, почти незаметные на фоне общей трагедии – но все же победы.
Воинами же движет тяжелая, черная, подсердечная ненависть к победителям, желание отомстить за то зло, которые они уже принесли с собой. Культурной основной этой мотивации может выступать и месть за друзей, и дворянская честь, и даже "извращенная радость - назло Року погибнуть за безнадежно проигранное дело" ("Разведка боем"), но сущность ее не меняется – "убивать, колоть и резать, вешать и жечь, без пощады, без милости и сожаления" ("Дама Тулуза").
Естественно, отнюдь не всегда эти два типа изображаются во всей чистоте, возможны комбинации и вариации, но следы этих двух архетипов так или иначе отпечатались почти на любом активном персонаже хроник побежденных.
Сочетание этих архетипов обусловлено не только эстетическим изяществом этого контрастного дуэта. Воины и этики – две опоры образа побежденных, исчезновение любой из них рушит этот образ. Воины без этиков превращаются в бешеную стаю, ничем уже не отличающуюся от своего противника (если исключить детский аргумент "он первый начал"). Этики без воинов превращаются в прекраснодушных и наивных детей, неприспособленных к жизни в этом жестоком мире. Ни то, ни другое не может быть эстетически привлекательным для читателя.
Вполне возможен и вариант, при котором в качестве главного героя выступает третьестепенный в исторических масштабах персонаж, почти не принимающий активного участия в конфликте, но страдающий от его последствий – взбалмошная юная дочь южных плантаторов, семейство Турбиных, m-le де Тома. В этом случае чаще всего в качестве подобного персонажа избирается подросток – достаточно взрослый для того, чтобы понимать происходящее, чтобы действовать самостоятельно, но при этом достаточно юный для того, чтобы благодаря своему возрасту пользоваться симпатиями читателей. Да и страдания подростка вызывают у читателя гораздо большее сочувствие, нежели страдания взрослого человека.
Наконец, подросток более уязвим, ему – как по причине недостатка житейской мудрости, так и по причине общей слабости – грозит заметно больше опасностей, чем взрослому. Он может делать глупости, ввязываться в заведомо безнадежные предприятия, (будь то безуспешная попытка Скарлет получить денег от Ретта Батлера или обреченная на неудачу попытка Юлии Тома вытащить жениха из лап Комитета общественного спасения). Сделай подобное взрослый – циничный читатель подумал бы "сам виноват" и в чем-то был бы прав. Но подростку и не такое сходит с рук... Кроме того, как уже говорилось, подобный выбор героя позволяет показать утраченный Золотой Век глазами ребенка.
В подавляющем большинстве случаев в качестве такого героя выступает юная женщина, почти девушка (иногда – почти девочка), пережившая недолгое замужество, но успевшая стать вдовой (Скарлет О'Хара, Петронилла Коминж) или преданная возлюбленным (Юлия Тома, Елена Турбина-Тальберг). Все тяготы разрухи, все ужасы войны обрушиваются на хрупкие девичьи плечи. Трудно даже сосчитать, сколько поводов для сочувствия читателя героине вкладывается в этот образ, к скольким архетипам он обращается...
Почти обязательным дополнением к образам этиков, воинов и подростков является второстепенный персонаж – экстравагантный чудак, до конца не осознающий всего ужаса творящегося (Лариосик в "Белой Гвардии", профессор Пантюше в "Русских сказках", Художник в "Черной книге Арды", многочисленные совсем уж третьестепенные персонажи). Этот образ, как правило, занимающий ничтожную часть текста, позволяет эффективно решать сразу две важных задачи. С одной стороны – разбавить мрачную эмоциональную гамму текста, неизбежную при описании поражения, придать ему толику легкости и ироничности. С другой стороны – продемонстрировать мирное население, защищаемое побежденными, население безвредное, не втянутое в конфликт – но все равно обреченное на гибель в чекистских подвалах или якобинских тюрьмах.
Даже самая жестокая расправа победителей над своими противниками не может так убедительно продемонстрировать всю их мерзостность, ничтожность, злобность – как угроза по отношению к таким милым и явно неопасным чудакам.
Что позволяет органично перейти к следующему вопросу – а кто же они, победители, после торжества которых никто не может чувствовать себя в безопасности...
Итак, кто они – победители? Вернее, какими их видят летописцы побежденных? Ненавистные враги, разрушители Золотого Века, виновники страданий любимых героев...
Самый простой ход – сделать победителей антиподами побежденных. Старательно взять каждое из достоинств побежденных, каждую их симпатичную черту – и инвертировать, превратить в свою противоположность. Грязные мотивации, трусость, глупость, бескультурье, отсутствие всяческой дисциплины, неспособность испытывать любовь к кому бы то ни было, скупость, убожество духа, неопрятность и лень... Мелкие душонки, ничтожества и бездарности, сумевшие победить лишь благодаря подавляющему численному преимуществу.
Но, согласитесь, обидно проигрывать таким ничтожествам. Неромантично пасть жертвой немытого полупьяного урода. Да и недостоверно – в льва, затравленного стаей шакалов и гиен поверить, конечно, можно. Но сложно. И потому несмотря на всю привлекательность подобного хода, авторы, как правило, вынуждены отказаться от него. Подобные карикатурно-опереточные злодеи остаются исключительно на периферии повествования, в качестве третьестепенных исполнителей. "Невысокий шустрый солдатик со злобными глазенками и жидкой всклокоченной бородкой" ("Русские сказки"), "создание в балахоне и чепце, небритое и с большим, изрядно ржавым мушкетом" ("Дезертир"), "небритый человек с рассеченным косым шрамом опухшим лицом, украшенным к тому же сифилитическим провалом на месте носа, облаченный в перепоясанную пулеметной лентой барскую шубу, разодранную и простреленную во многих местах" ("Черное рождество") и прочий пандемониум могут быть лишь статистами в трагедии побежденных. Иначе трагедия превращается в трагифарс. Лишь в "Русских сказках" такой мелкий бес выбивается в главари победителей, но и там соратник Срайя[15] не обладает настоящей властью и остается среди вождей соратников лишь потому, что "главам враждующих фракций не помешает лишний джокер в колоде".
О мелких бесах речь зашла не случайно. Ибо самый очевидный прием изображения победителей в хрониках побежденных – их инфернализация[16]. Почти во всех хрониках побежденных, допускающих существование чего-то сверхприродного, победители плотно связаны с самыми худшими, мерзкими и отвратными слоями этого сверхприродного.
В "Оке силы" Ленин и большевики прямо представлены адептами князей ада, у Звягинцева Ленин – адепт Гиперсети, заставляющий ее служить своим мелким и подлым страстишкам, в "Черной книге Арды" Валар оказываются тесно связаны с мерзкой Пустотой (чем бы ни была эта загадочная, но явственно недобрая стихия), Еськов делает Арагорна некромантом... Но даже там где сверхъестественное отсутствует (или почти отсутствует) в описании победителей появляются черты, роднящие пресловутых победителей со всяческой нечистью. Симон де Монфор "полон темной силы", во время битвы он "погружен в красноватое сияние" ("Дама Тулуза"). Соратников в народе считают "слугами Темного и Нечистого", "апокалиптический грохот шагов" соратника Птоцкого вынуждает профессора Пантюше сравнить его с "Великим Темным" ("Русские сказки"). А уж как изощряется Валентинов в "Дезертире"... "Адские колонны" генерала Россиньоля, "якобинская преисподняя", "сатанинское логово" Конвента, "адская кухня" парижской политики. О некромантизации противника указанные авторы тоже не забывают, причем порой их образы почти совпадают: в "Дезертире" Париж называется "царством Смерти", Смертью (с большой буквы) пахнут и туманы Старой Столицы в "Русских сказках". Изредка встречаются и другие варианты монстризации победителей (в той же "Разведке боем" большевики сравниваются с морлоками)
Причины подобного художественного решения очевидны. Во-первых, противник автоматически возносится на более высокий уровень силы. Противостояние из конфликта двух где-то равных или, по меньшей мере – сопоставимых сил, превращается в избиение заведомо более сильным противником заведомо более слабого. Летописец побежденных освобождается от самой тяжкой ноши – необходимости объяснять причины поражения.
Во-вторых становится очевидной необходимость войны. Посланники преисподней, нечисть и нежить – это те, с кем невозможен компромисс, с кем нельзя договориться, от кого почти невозможно убежать. С ними можно драться – и победить или проиграть, либо пытаться скрыться – и проиграть почти наверняка. "Я не святой подвижник. Но есть вещи, против которых необходимо драться... " ((с) "Рыцарь из ниоткуда" А. Бушков). Мало того, что в результате отметается расхожий аргумент "Ах, зачем же вы ввязались в этот безнадежный бой...", дезертиры, неучаствовавшие, уставшие от непрерывной бойни сразу теряют всякую моральную правоту.
Но и не инфернализируя противника можно добиться схожего эффекта. И среди обычных людей есть те, с кем стоит бороться до конца. Открывают этот список великие фанатики. Люди конца XX и начала XXI века могут вспомнить не одну идею, во имя которой проливались реки крови и моря слез. Идеи Великой Германии, Великой Турции, национальной независимости кучи маленьких, но гордых народов, сокрушения кучи несимпатичных властей (любыми средствами). Et cetera.
Существуют идеи, последовательная реализация которых приведет к таким бедам, что любые поражения, любые жертвы, любые потери не кажутся неоправданными. Договориться с фанатиками не легче, чем с адептами преисподней, беды они могут принести не меньше и потому изображение победителей как фанатиков – не убогих последователей сомнительной идеи, а великих фанатиков, фанатиков, творящих историю мира, имеет для летописцев побежденных очевидные преимущества. Кроме того, в этом случае нет нужды связываться с сомнительными метафизическими конструкциями.
Впрочем, есть и одна серьезная проблема. Идея. Описывать фанатика, не описывая стоящую за ним идею невозможно, а вот описывать идею... Мелкая идейка не порождает фанатиков. Идеи "пограбить клятых богатеев", "прикончить гада-имярека" или борьбы за "классовый рай с бесплатной селедкой" ("Флегетон") подходят разве что пресловутым мелким бесам, никак не годящимся на роль лидеров победителей. А если идея, которой руководствуется фанатик серьезна – автор рискует вызвать у читателя симпатии к ненавистному победителю[17].
Поэтому несмотря на всю привлекательность идеи выставить противников фанатиками, этот ход не слишком популярен в летописях побежденных. Подавляющее большинство победителей-фанатиков из хроник побежденных относится к двум основным категориям. Первый – третьестепенные персонажи, идея которых не описывается, зато описываются преступления во имя этой загадочной идеи (чаще всего – убийства инакомыслящих). Прокурор Шометт, осудивший на смерть женщину за отсутствие трехцветной кокарды ("Дезертир"), многочисленные гондорско-нуменорские убийцы темных менестрелей из посттолкиеновских апокрифов и иже с ними. Фон для описываемой истории, не более. Ко второй категории относятся фанатики идеи личной преданности кому-то кто, честно говоря, этой преданности не заслуживает. Вообще. Валар из "Черной Книги Арды", покорно выполняющие приказы властолюбивого садиста Эре, фанатично преданный католической вере де Монфор[18], "религиозный фанатик с горящими глазами" Петр де Кастельно из "Закона единорога", иные вожди большевиков у Звягинцева... В пределе ситуация доходит до концепции "хорошие люди, преданные нехорошему человеку, сражаются с хорошими людьми, преданными хорошему человеку". Трагедия получается обоюдной, автор получает возможность пожалеть противника, описать его нравственные страдания...
Но в силу общей неустойчивости концепции, эта схема долго не держится. Рано или поздно победители оказываются перед необходимостью сделать гадость и подлость во имя своего кумира. Казнить безоружного и слабого (а то и беременную женщину – как Валар во второй редакции "Черной книги Арды"), ударить в спину, солгать. И персонажу придется выбирать между личной преданностью и личной порядочностью, между отказом в подчинении и отказом от собственных принципов. Так что в итоге, все опять возвращается на круги своя, скатываясь к схеме "мерзавцы и дураки под началом еще большего мерзавца преследуют добрых и благородных людей под началом почти что святого"[19].
Ну и наконец, третий вариант изображения лидеров победителей. Самый простой, наименее романтичный и наиболее приземленный. Матерый волчара, равнодушный к идеям и высоким материям, ищущий лишь своей выгоды. Умный, хитрый, осторожный и расчетливый мерзавец. Агранов Звягинцева и Птоцкий Злотникова, Робеспьер Валентинова и Арагорн Еськова. Описывать этих персонажей не столь уж сложно – классические архетипы давно созданы. Тимур и Наполеон исторических романов, крестные отцы мафии и боссы спецслужб из боевиков и детективов. Холодная змеиная расчетливость и бульдожья хватка, цинизм и бесстрастность. Стоит волкам появится на сцене и строй противников перестает быть единым. Они остаются врагами побежденных, но это никак не препятствует им грызться друг с другом и даже вступать во временный альянс с противником. Робеспьер пропускает отряды Армии Святого Сердца к Лиону, чтобы расправится с бриссотинцами. Арагорн пытается спасти остатки мордорской империи, дабы обрести силу, могущую пригодиться в войне с недавними союзниками – эльфами. Агранов без колебаний становится агентом Новикова и Ко, а Птоцкий подставляет войска соратника Срайи под удар армии Суверена. Что уж тут говорить про более мелкие гадости.
И все ж таки, определенного уважения эти люди заслуживают. Есть в них то самое стихийное благородство, "волчья мораль" ((с) "Мессия очищает диск" Г.Л. Олди), выгодно отличающее волков от фанатиков и адептов преисподней. Волки не убивают зря, не насилуют, не лгут без причины, не ведают излишней жестокости. Тот, кто не стоит у них на пути, может считать себя в безопасности. Вернее, почти в безопасности, ибо в какой-то момент его неприятности могут принести выгоду волку и тогда – увы...
Впрочем, эти три варианта отнюдь не взаимоисключающи. Симон де Монфор, католический фанатик, "исполненный темной силы", - тот еще волчара... Да и в Комитетах Вадье и Робеспьера пахнет не только серой, но и волчьей шерстью... Ряд можно продолжать.
Подобное изображение победителей имеет одно весьма существенное достоинство. Поражение побежденных сразу приобретает ореол готической романтики. В посланцах преисподней, великих фанатиках уровня Торквемады или матерых волках в человеческом обличье есть некое мрачное величие. Гибель от руки подобного персонажа не может быть нелепой, она всегда трагична...
Стоит, впрочем, отметить, что в летописях побежденных есть и еще одна категория победителей. Предатели. Бывшие союзники, перешедшие на сторону врага. Летописи побежденных могут простить дезертиров или смириться с отказом от борьбы, могут уважать отдельных представителей противника, но предателям нет и не может быть прощения. Описывая их, летописцы словно пытаются опровергнуть тезис древних богословов о том, что одним человеком не может одновременно овладеть более одного беса. Похоть, жадность, садистская жестокость, патологическая трусость венчают букет свойств, приписываемых предателям. Толкиеновские орки рядом с ними выглядят выпускницами института благородных девиц.
Безымянный вахтмистр – личный палач Птоцкого, столь же безымянные вастаки, предавшие Мордор и перешедшие на службу к победителям, Эро де Сешель, некогда аристократ, а ныне – якобинец, Курумо и Дэйрел[20] – неверные ученики Мелькора... Именно они насилуют, проявляют склонность к самым мерзким сексуальным извращениям, убивают с изобретательностью, способной заставить поседеть бывалого гестаповца...
Авторы могут позволить выжить лидерам победителей (а куда денешься – исторический факт), но предателей они не щадят. Так или иначе их ждет смерть, причем смерть позорная, жестокая и страшная. Они гибнут от руки своих новых хозяев, их закалывают со спущенными штанами при попытке очередного изнасилования, отправляют на костер.
Конечно же, этими типажами весь спектр образов победителей в хрониках побежденных не исчерпывается. Бывают среди них и просто больные люди ("Этот человек болен, и под свою болезнь, в которой переплелись его природный садизм и невротическая восторженность, он подвел красивое коммунистическое обоснование" ("Черное рождество")), и добропорядочные мещане, не интересующиеся политикой и наблюдающие за казнями с тем же равнодушным интересом, с каким в наше время смотрят сериалы, и просто преступники, вставшие под знамена, сулящие им выгоду... Но все же все эти персонажи специфичны, не они стоят на острие конфликта и их количество на страницах книг неизмеримо меньше количества представителей рассмотренных выше типажей.
Хорошие люди среди победителей в хрониках побежденных, как правило, тоже встречаются. Но до ужаса редко. Старые служаки, честно выполняющие приказ, профессионалы-спецслужбисты, обманутые трескучей пропагандой глупцы, мстители, которым есть за что ненавидеть отдельных представителей побежденных. Но они погоды не делают.
Избранный хрониками побежденных принцип раскрытия образов победителей (романтические герои) и победителей (готические злодеи) предопределяет выбор культурного контекста произведений. Прямо или косвенно, так или иначе почти все анализируемые хроники побежденных обращаются к образам, сюжетам и понятиям европейского Средневековья, причем скорее – романтизированного средневековья исторических романов, чем реального Средневековья[21].
Чаще всего эти образы вторичны и не слишком принципиальны для развития сюжета произведения, скорее всего они привносятся в произведение именно для создания соответствующего культурного контекста. К числу таких образов относится сон Алексея Турбина ("Неизвестно откуда-то появился перед спящим Алексеем Турбиным полковник Най-Турс. Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен крестовых походов") или неоднократные обращения героев "Дезертира" к истории Жеводанского зверя и "Песни о Роланде". Согласно Митчелл "рыцарство у южан в крови", неоднократно повторяется тезис о "рыцарском отношении к женщине", как специфической черте культуры Юга. А капитан Пташников из "Флегетона" так и вовсе почти академично рассуждает о том, что при всем своем недворянском происхождении белогвардейцы полагали себя защитниками и наследниками дворянских традиций, или более широко – традиций рыцарства, что с точки зрения житейской практики неразумно, но – факт.
Авторы же апокрифов "от побежденных" по истории толкиеновского Средиземья, так и вовсе с завидным упрямством пытаются перенести в его архаичные культуры средневековые образы. В мире "Черной книги Арды" появляются рыцари (при полном отсутствии феодальной системы землепользования) и Божий Суд. Появляются рыцари и в "Истинной истории Властелина Колец", а в "Ступенях" мимоходом упоминаются даже рыцарские турниры.
Таким образом, осознанно или неосознанно большинство авторов хроник побежденных обращаются к уже существующему архетипу средневековых баллад о рыцарях, доблестно павших в честном бою с многократно более сильным противником (вроде уже упоминавшейся "Песни о Роланде"). Помимо основного преимущества такого решения – обращения к знакомой читателю ситуации, под которую он непроизвольно будет подгонять факты и в дальнейшем, такое решение имеет и другое серьезное достоинство. Для современного читателя Средневековье уже стало красивой сказкой и обращение к его образам вызывает широкий пласт не только событийных и сюжетных, но и эмоциональных и эстетических ассоциаций, что поддерживает образ утраченного золотого времени, когда дамы были прекрасны, а мужчины - благородны.
Победителям, как уже говорилось выше, хроники не нужны. Поэтому появляются хроники победителей, в основном, как ответ на хроники, мемуары и записки побежденных. По своей эстетике, тематике, образам хроники победителей вторичны по отношению к хроникам побежденных. И тезисы этих хроник определяются тезисами оппонентов, каковые должны быть опровергнуты хрониками победителей.
Три первых идейных преимущества хроник побежденных, перечисленные выше, калькируются и отражаются без особого труда. Приписать поверженному врагу мерзкие мотивации, бескультурье, грубость и неопрятность несложно. Проигнорировать огрехи и ошибки, случившиеся после победы, приписав их головокружению от успехов или проискам недобитых прихвостней врага - тоже.
А вот с фактом победы (читай: победы сильного над слабым) что-то нужно делать. Любые другие факты можно интерпретировать по-разному, но с тем, что одна сторона победила, а другая – проиграла, спорить трудно... Самый простой и очевидный ход для летописца победителей – объявить победу предрешенной. Да, ее сложно достичь, да, она связана с небывалыми жертвами, но именно естественный ход событий (метафизические принципы гомеостатического мироздания, неумолимые законы исторического материализма) предопредели победу большевиков и нолдор, северян-американцев и северян-французов. Даже если антагонисты сумели бы одержать победу, это победа была бы временной.
Объявление победы победителей неизбежной позволяет полностью лишить противников морального права на сопротивление. Они становятся нелепы и несообразны, как нелепы дикари, пытающиеся остановить приход зимы посредством разжигания костров и поливания замерзающей земли кипятком. Побежденные превращаются в упертых фанатиков, глупых и невоспитанных детей, любым путем пытающихся добиться своего "хочу!". Ремарк, острее других чувствовавший трагедию войн Нового Времени, с холодной чеканностью смертного приговора констатировал: "генералитет, ведущий заведомо проигранную войну, превращается из кучки сомнительных героев в шайку убийц"[22].
Поэтому, если хроники побежденных почти всегда завязаны на страдания, борьбу и свершения отдельных личностей, то летописи побежденных могут носить и эпический характер. В "Железном потоке" главным героем становится отряд Кожуха, в известной революционной песне "Реввоенсовет нас в бой зовет"[23], в "Хождении по мукам" повествование разветвляется на десятки сюжетов, причем изрядная часть этих сюжетов относится как раз к движению фронтов и армий, к описанию социальных и экономических процессов. Круг героев романа М. Митчелл ограничен, в разных декорациях, в разных временах и общественных системах мы видим все те же лица. Зато Г. Бичер-Стоу безжалостно рвет повествование, выводит на сцену все новых и новых персонажей-однодневок, для того чтобы показать все грани трагедии рабовладельческого юга. Война Гнева и гибель Нуменора, у Ниэннах показанные через призму личной трагедии Мелькора и Саурона в первом случае и Хэлкара во втором, в "Книге хроник Арды" предстают как общественный процесс, движение масс, в котором отдельные личности, даже выдающиеся, вторичны. Ни в одном из многочисленных образцов "темной апокрифистики" нельзя найти описания экономической системы или организации армии, сопоставимого с таковым в "По ту сторону рассвета". Et cetera.
Впрочем, концепция "естественной победы" обладает серьезным недостатком. Она провоцирует на резонный вопрос "Что же вы столько времени не могли справиться с обреченными на поражение?". Да и особого героизма в победе над обреченным на поражение нет – это всего лишь работа, пусть и нудная и тяжелая. Поэтому зачастую довеском к этой концепции служит представление о некотором источнике силы и мощи, который в краткосрочной перспективе делает побежденных сильными и опасными противниками. Это могут быть иностранные интервенты (советские романы о Гражданской войне), экономические интересы торговцев хлопком ("Хижина дяди Тома") или Разрушители, стоящие за спиной Мелькора ("Книга хроник Арды"). В сочетании с индивидуальными особенностями побежденных, делающими их особенно сильными противниками (офицерская выучка белогвардейцев, выносливость и живучесть орков и т.д.), это позволяет окутать романтическим и героическим флером былые сражения победителей.
Как ни странно, но о самих победителях в их хрониках говорится не столь уж много. Победу принес суровый и неизбежный ход истории, а чрезмерное прославление отдельных деятелей борьбы может создать впечатление того, что от отдельных победителей что-то зависело, что в исходе этой борьбы было место случайности.
Наиболее условны образы вождей победителей. У этих воплощенных дланей непреложных законов нет и не может быть слабостей и недостатков, они не совершают ошибок и не допускают промахов. Гениальный стратег Сталин, просчитывающий действия противника на пару ходов вперед, железный человек Кожух, предусмотрительные и отважные вожаки аболиционистов, Финрод Брилевой – "сталь под шелком, а порой и без шелка"[24]. А поскольку изображать подобных големов больше двух страниц откровенно скучно, то главными героями хроник победителей с неизбежностью становятся второ- и третьестепенные (с точки зрения исторического процесса) персонажи, которым неумолимая логика повествования разрешает быть живыми, испытывать страх и боль, сомневаться и надеяться.
Для хрониста побежденных лучше времена прошли, золотой век в прошлом и потом он всячески приукрашивает своих героев, иллюстрирующих собой тезис "вот были люди в наше время, пока клятые победители их не повырезали". Совсем иначе в хрониках победителей, для которых былой конфликт – лишь прелюдия к светлому будущему. Среди обыденных участников событий нечасто встречаются романтические страдальцы, праведники и герои, красавцы и таланты. Каждый из них по отдельности прост и узнаваем, это "ребята с нашего двора", адаптированные к иной эпохе. А то, что под влиянием исторической логики и под руководством гениальных вождей они становятся сметающим все на своем пути стальным потоком – так это уже совсем другая история...
Более того, в тех случаях, когда побежденные и победители являются частью одного и того же общества, рядовые сторонники победителей (по версии хроник победителей) – даже не просто добропорядочные мещане, взявшиеся за оружие. Они – дети старого общества и потому по неумолимой логике должны быть хуже чем их потомки и наследники. Хронисты победителей с дотошностью и старанием приписывают своим сторонникам мелкие недостатки, грешки и пороки (хотя к концу произведения зачастую часть их исправляется, под влиянием сознания исторического масштаба событий и положительного влияния вождей). Нарочитая простоватость рабочих и крестьян в "Хождении по мукам" и негров в "Хижине дяди Тома", бездумная сорочья вороватость и откровенная трусость бойцов Кожуха, грубость бретильских драконов в "По ту сторону рассвета", "нечестный бой" Андара и прочих мстителей "Книги хроник Арды". Порой авторы даже перегибают палку. Один из ближайших соратников Берена оказывается вульгарным насильником, а сам принц Дортониона бегает по молодкам и не брезгует методами, далекими от классического средневекового представления о "честной войне" ("По ту сторону рассвета"). А красно-зеленые из шишовской "Ватаги" проявляют столь изощренный садизм, что слабонервным стоит отказаться от чтения этого произведения.
Но особой опасности для хронистов победителей в этом нет – описываемые ими преступления побежденных стократ хуже и это служит индульгенцией для победителей.
Впрочем, склонность хронистов победителей рассеивать внимание между десятками второстепенных персонажей приводит к тому, что даже у самых талантливых авторов отдельные персонажи выходят плосковаты. И лишь одна категория "наших" оказывается по-настоящему живой и интересной – перебежчики из рядов противника.
В хрониках побежденных перебежчики в стан противника немногочисленны и являют собой отборнейшую мразь. В хрониках же победителей перебежчики многочисленны и, как правило, довольно ординарны. Художественная функция перебежчиков в хрониках победителей – демонстрировать превосходство идеологии и практики победителей, и потому они должны быть таковы, чтобы а) читатель мог ассоциировать себя с ним и б) перебежчик воспринимался как один из многих, представитель широких народных масс. В хрониках победителей нет места шмолянским и курумо[25], на сторону победителей переходят рядовые, в лучшем случае – лейтенанты... Белогвардеец Рощин и савинковка Даша, ученицы Мелькора Даэйрет, Эллах и Ари, кентуккийский рабовладелец мистер Симз и охотник за рабами Том Локкер – третьестепенные персонажи в конфликте и именно эта их третьестепенность делает их наиболее яркими выразителями тезиса о превосходстве победителей. Они ничего не выигрывают от перехода на сторону противника и лишь зовом потревоженной совести может быть объяснено их решение.
Естественно, раскрытие душевных течений, обусловивших решение перебежчика (не забудем, по логике хроники победителей, это должен быть честный человек, а не продажная шкура), о предательстве былых союзников требует времени. Это же не рядовой сторонник победителей, которого можно обрисовать полудюжиной штрихов. Сперва нужно объяснить, как честный человек оказался на стороне мерзкой идеологии побежденных, потом – как он разочаровался в ней, потом – как страдал, вынашивая решение о бегстве[26]... В результате образы перебежчиков оказываются гораздо ярче, изящнее, интересней, чем образы твердокаменных вождей и рядовых борцов за правое дело. Кроме того, чтобы выбор, сделанный перебежчиками, не казался пустым капризом или глупостью хронист побежденных вынужден придавать перебежчикам ум и благородство, знания и мудрость. И в итоге, как ни парадоксально, экс-враги в иных хрониках побежденных оказываются гораздо симпатичнее "своих". Рощин интеллигентней и благороднее Телегина[27], Эллах изящнее, да и, пожалуй, мудрее Ласа, хоть и меньше приспособлена к жестокой жизни, Ари добрее иных нарготрондцев, Даша безусловно обаятельнее многочисленных красноармеек...
По тем же причинам и враги-побежденные в хрониках победителей, как правило, оказываются гораздо интересней и ярче, как личности, нежели сами победители. Хроники побежденных создают яркие, запоминающиеся, вызывающие живое сочувствие образы побежденных и в своем противостоянии им хронисты победителей вынуждены едва ли не большую часть своего таланта тратить на развенчание этих образов (кстати, еще одна причина сравнительной бледности образов победителей).
Как было сказано строчкой выше, образы побежденных в хрониках победителей чаще всего куда как более полнокровны и объемны, чем образы самих победителей. Основная задача хроник победителей – отнюдь не прославление победителей, а художественное и идеологическое изничтожение побежденных, добиение врага на последнем поле, которое у него осталось.
Если в хрониках побежденных враги имеют право на величие, пусть даже мрачное и недоброе, то победители не настолько щедры. Трудно найти хронику победителей, в которой побежденных не втаптывали бы старательно в грязь и прочие малоаппетитные субстанции.
А путей художественного принижения образа противника, собственно говоря, не так уж и много, что и определяет повторяемость художественных приемов хроник победителей.
Первый прием основан на зооморфных аналогиях, уподоблении противника даже не дурному человеку – животному. Отнюдь не случайно авторы хроник победителей склонны придавать противнику звериные черты. Победа человека над животным – пожалуй, единственная победа слабого над сильным, не омраченная рефлексиями. Экологическим движениям далеко до победы даже на западе, не говоря уже о России, и изящная охотница, единственным выстрелом из легкой винтовки сбивающая влет селезня вызывает восхищение, а не отвращение...
Уподобление противников животным может осуществляться разными способами. Бичер-Стоу просто и незамысловато подчеркивает зверообразные черты внешности "У стойки, в углу комнаты, стоял детина огромного роста и очень широкий в плечах. На нем была куртка из буйволовой кожи мехом наружу, придававшая его и без того свирепой физиономии нечто звероподобное. Необузданная жестокость сквозила во всем его облике. Если читатель способен вообразить бульдога, разгуливающего на задних лапах в куртке и шляпе, он получит полное представление об этом человеке". Авторы "Книги хроник Арды" акцентируют внимание на звероподобных божествах противника (клятвы Кровью Змеи и Великим Волком) и звериных прозвищах вождей противника (те же Змей и Волк, а также Стервятник). Толстой сравнивает пехотные цепи белогвардейцев с цепочками муравьев, резво ползущих белогвардейских пластунов – с пауками, отряд Зеленого – с волчьей стаей. Махно по Толстому был "хитер, скрытен, живуч, как стреляный дикий зверь", а его ближайший помощник Лева Задов бил пленника "как кот лапой". Можно даже усилить эффект, изобразив противника хуже животных – "Лучше жить среди змей, чем около этого человека" ("Хижина дяди Тома"), "Собачья свора и та разумней" ("Робеспьер и Горгона").
Кроме того, хроники победителей при описании побежденных щедры на эпитеты: "звериная ярость", "звероподобный рев", "холодные змеиные глаза", "шипяще-змеиный голос", "голос, мягкий, как шорох змеи по камню", "исподлобное сверкание маленьких звериных глазок", "жутковатая красота хищного зверя", сравнения с алчными пауками, жестокими волками, хитрыми змеями, опутавшими все спрутами... Зверообразность может описываться и без прямого упоминания животных. У Мелькора Брилевой не тело, а "туша", а "Книга хроник Арды" наделяет Саурона "тяжелой, грузной фигурой" или, в другом тексте – "гигантской сгорбленной фигурой". К этому же ряду относятся "вывороченные красные ноздри" махновцев и белогвардейцы, готовые "разодрать пасть ревом: "Ура!", у Толстого, "зевы гостиниц" и "щупальца прожекторов" в малышкинском "Падении Даира", "зеленоватые глаза навыкате, мясистые губы и волосатая, веснушчатой ручища с грязными ногтями" Саймона Легри у Бичер-Стоу...
Кстати, стоит обратить внимание, что среди звериных эпитетов часто встречаются змеи и насекомые. Это не случайно. Конечно, чисто эстетически охотник на львов или медведей интересней того, кто бьет тараканов, но сильное животное может вызывать и симпатию. Людям вообще свойственно тепло относиться к пушистым теплокровным, будь то кошки, зайцы или леопарды. И потому мерзкого и отвратительного противника лучше сравнивать с чем-то не столь привлекательным[28].
С привнесением в образы противника звериных черт тесно смыкается приписывание побежденному противнику склонности к искажению человеческой природы, превращению своих слуг и рабов в полузверей. Об этом мечтают работорговцы южных штатов ("Да-а! Вырастить бы такую породу женщин, которые не любили бы своих детенышей! Вот это было бы усовершенствование!"). Деградируют, "превращаясь в диких зверей", орки – бывшие эльфы "Книги хроник Арды". Озверение становится результатом политики царского правительства, против которой восстают большевики "Я тоже людям не верю. С четырнадцатого года в крови купаюсь. Человек нынче стал зверем." ("Хмурое утро").
Есть и другой способ принижения образов побежденных. Принижение людей не до зверей, но – до людишек. Даже не "мелких бесов", а так... Написанные совсем по другому поводу стихи Сказочника дают удивительно меткое и емкое изложение этого типа отношений победителя к побежденным:
Эй, хвастунишка – а ну, беги
Ты не годишься в мои враги.
Мелкая подлость – твой верный шаг.
Высшая доблесть – достойный враг.
Приемов этого принижения также немало. И опять, наиболее прямой, лобовой из них – окарикатуривание образа – демонстрирует нам Бичер-Стоу[29]: "Удобства ради мы назвали их обоих джентльменами. Однако, строго говоря, один из них не совсем подходил под это определение. Он был невысокого роста, плотный, с грубыми чертами лица, а его развязный тон выдавал в нем человека низкого звания, который старается во что бы то ни стало пролезть в высшие круги общества. Одет он был крикливо". Прием простой, банальный, и обладающий уже не раз упоминаемым недостатком – слишком сильное принижение побежденного чревато принижением подвига победителя. Впрочем, по мелочи, парой эпитетов пнуть побежденных, особенно второстепенных не отказывается практически ни один из хронистов победителей. По Толстому "у корниловцев – традиционно тухлый взгляд и в лице – презрительное разочарование; марковцы шикарят грязными шинелями и матерщиной". В "Книге хроник Арды" ангмарский ставленник Хирлэ "выглядел почти смехотворно - карлик, на голову ниже своей супруги, нескладный и неповоротливый", а Саурон в "По ту сторону рассвета" и "Книге хроник Арды" периодически глупо срывается и начинает раздавать пощечины и грязную брань направо и налево. В "Робеспьере и Горгоне" казненный король именуется "венчанным кретином", а тайный контрреволюционер - комендант тюрьмы Лафорс – "напудренный подагрик с морщинистым лицом старого ловеласа". Жирондисту Ролану в "Госпоже Ролан" приписываются "ничтожество", "упрямство, имевшее вид твердости", "мелочность" и "неряшливость".
Большинство хронистов победителей предпочитают более изощренный прием – сочетание умеренного величия и благородства облика противника с насквозь прогнившей, грязной и мерзкой внутренней сущностью[30]. Это не просто позволяет принизить побежденных, но и дает возможность играть на контрасте – те же действия, совершенные кем-нибудь из менее благородно выглядящих персонажей не вызвали бы такого возмущения у читателей.
Набор скрытых пороков, которые можно приписать противнику не так уж велик и не менялся с античных времен. Жестокость, лживость, половая распущенность, глупость... Но! Эти пороки должны быть мелкими, не столько страшными, сколько смешными, нелепыми, отвратительными в своей несоразмерности. Даже того сомнительного величия, которым хронисты побежденных одаряют своих противников, побежденные в хрониках победителей лишены.
Половая распущенность противника редко носит явный характер. Так, пара фраз, случайная обмолвка – и читатель волен сам додумывать, какая же именно грязь скрывается за подкрашенным фасадом. Это не только позволяет добиться впечатления мелкости, "несолидности" этого порока, но и дает сразу два важных побочных результата. С одной стороны, описываемый персонаж оказывается не только развратником, но и фарисействующим ханжой и лицемером. Тоже порок, тоже мелкий, тоже противный. А с другой стороны, читатель склонен многое прощать открытому распутнику, признавая относительность половой этики. А вот распутник тайный явно нарушает кодексы и законы, которым по своим декларациям должен был бы следовать.
Белогвардейские офицеры в "1918 году" Толстого ведут почти возвышенную беседу, сравнивают Екатеринодар с Иерусалимом, а себя с крестоносцами, но пара брошенных мимоходом фраз "– Там, господа, были жидовочки, а здесь – пролетарочки... // – Объявим женскую социализацию... Хо-хо..." сразу превращает отряд паладинов в шайку мародеров. Неоднократно автор "По ту сторону рассвета" описывая внешность иных учеников Мелькора небрежно упоминает, что "на него заглядывались многие девушки и даже иные юноши" – и мужественные рыцари Аст Ахэ начинают вызывать неподобающие тамплиерские ассоциации. Недобитые белогвардейцы в "Падении Даира" проводят ночи с любовницами (жены не упоминаются как факт), систематически домогается до Стеллы спекулянт в "Робеспьере и Горгоне". Иногда авторы менее целомудренны в разоблачении нецеломудрия противников. "Книга хроник Арды" почти напрямую говорит о садистских забавах Андира-Ахэира и Гуулбара, а также извращенных сексуальных наклонностях мордорского чиновничества; на боевом посту размышляет о статях своей любовницы князь Михеладзе ("Железный поток"); истории принуждения белыми хозяевами черных рабынь к сожительству на страницах "Хижины дяди Тома" повторяются с завидным упорством; а сцена попытки изнасилования Лютиэн Морготом в "По ту сторону рассвета" так и вовсе находится почти на грани пристойности...
Почти та же самая картина и с жестокостью. Очень редко жестокость побежденных на страницах хроник победителей может сравниться с жестокостью победителей на страницах хроник побежденных... Это даже не жестокость – так, мелкая садюшность, откровенная дурь, вызывающая неприятие и отвращение скорее своей несоразмерностью причинам, ее вызвавшим. По самым ничтожным причинам избивают своих рабов южные рабовладельцы, но смерти рабов при этом единичны. Белогвардейцы Толстого склонны жестоко пороть за неосторожное слово, но трупов среди мирного населения они почти не оставляют, а сцен жестокости с их стороны по отношению к пленным красноармейцам и вовсе нет нигде на протяжении книги. Мелькор-Моргот, что в "Книге хроник Арды", что в "По ту сторону рассвета" больше пугает пленников, чем реально творит гадости (впрочем, в последнем случае, он просто не успел сделать по настоящему больших гадостей). Кстати, при описании жестокости побежденных, хронисты победителей склонны связывать ее с половыми извращениями – в трех из четырех упомянутых выше произведений присутствует ссылка на порку женщины разной степени обнаженности мужчиной (если экс-валу Моргота допустимо считать мужчиной). Опять таки – постыдная мелочь, отвратительная, мерзкая, низкая... Даже простые честные негодяи такого не творят, это – дела мелких негодяйчиков...
Для демонстрации убожества внутреннего мира побежденных великолепно подходит такой художественный прием, как "внутренний монолог". Он позволяет обеспечить предельно прямое и лишенное недомолвок изложение мотиваций и оценок противника, того, что он на самом деле думает. Внутренний монолог позволяет одновременно продемонстрировать лживость (в соотнесении со словами), глупость (в соотношении с фактами), несерьезность, мелочность и убожество... Деникин, совершая важнейший дипломатический выезд с иностранными военными советниками думает не о тактике и стратегии, не о поставках и живой силе, которую можно было бы выбить из союзников. Он завидует Колчаку, о котором пишут французские газеты, размещая его портреты рядом с портретами кинозвезд. Андир, разговаривая с братом, вставшим по другую сторону баррикад, равнодушно обдумывает, как бы лучше вонзить ему нож в спину, а лучше – захватить живым и сохранить для пыточных камер Ангбанда. Еще большую мелочность и грязь мыслей и устремлений демонстрируют князь Михеладзе ("Железный поток") и госпожа Ролан (из одноименной повести).
К числу приемов принижения-окарикатуривания противников относится и описание их отдыха. Как известно, наиболее искренним человек бывает в своих развлечениях. Его профессиональные действия определяются социальными и технологическими факторами, а вот развлечения определяются исключительно его склонностями (с учетом ограниченности возможностей). Поэтому в хрониках победителей систематически описываются донельзя примитивные, убогие и мелкие развлечения противников (и, в особенности, вождей противника). Кроме того, склонность тратить излишние временные и материальные ресурсы на развлечения также может служить обличением несерьезности и бестолковости противника.
Деникин у Толстого каждую пятницу вечером ходит играть в карты к престарелой дальней родственнице. Даирские белогвардейцы Малышкина даже в час, когда решается их судьба продолжают совершать вечерние прогулки по бульварам, слушать музыку и посещать дорогие рестораны. В "Двух смертях" Серафимовича в промежутках между боями юнкера находят время для пирожных и конфет, игры на рояле и преподнесения букетов симпатичной медсестричке. Саймон Легри у Бичер-Стоу развлекался пением, плясками или дракой пьяных негров; посредственно играет даже по выбранным им самим правилам Саурон в "По ту сторону рассвета" и "Книге хроник Арды".
Однако, сколь бы мерзок, неприятен, мелочен и противен не был противник, нельзя делать его слабым. Иначе описывать борьбу с ним будет откровенно неинтересно. С другой стороны, в соответствии с концепцией "естественной победы" на стороне победителей должно быть большинство и механически увеличить силу противника нельзя. Для разрешения этого противоречия могут использоваться различные приемы и композиционные решения.
Наиболее простое – переход от стратегического описания конфликта в целом к отдельным его эпизодам, на которых побежденным удавалось обеспечить численное превосходство. Осада Царицына в "Хмуром утре" и осада Серого форта в "Книге хроник Арды", воронежская операция у Толстого и битва в Долине Хогг у Брилевой могут служить примерами эпизодов, в которых немногочисленные победители выигрывают сражения благодаря дисциплине, доблести, неожиданным тактическим решениям. До известной степени эти эпизоды калькируют сюжеты хроник побежденных, но то, что в хрониках побежденных является обыденностью, в хрониках победителей представляет собой, скорее уж, исключение.
Вариацией на эту же тему являются описания локальных (в случае французской революции – глобальных и бесповоротных) поражений победившей стороны. Гибель де Монфора в "Предсмертной балладе Симона де Монфора" и термидореанский переворот в "Робеспьере и Горгоне", казнь бакинских комиссаров в микояновскиом "Дорогой борьбы" и красной медсестрички в "Двух смертях", проигранные битвы и поединки Первой Эпохи в произведениях толкиенистов. В этом случае также вполне допустимо описание количественного превосходства противника.
Однако основным источником силы побежденных в хрониках победителей чаще всего является подавляющее превосходство в технике. Танки и броневики, аэропланы и бронепоезда белогвардейцев ("Хождение по мукам"), мощная "сеть проволочных заграждений, пулеметных гнезд и бетонных позиций тяжелых батарей, воздвигнутых французскими инженерами" ("Падение Даира"), жутковатые катапульты и баллисты армии Аст Ахэ ("По ту сторону рассвета"), магия Моргота, Саурона и назгулов, волколаки и тролли ("По ту сторону рассвета", "Книга хроник Арды").
Хотя социальная база побежденных в соответствии с теорией "естественной победы" невелика ("узок их круг и страшно далеки они от народа"), численность их армий в хрониках победителей может быть весьма велика. Источниками пополнения армий служат обманутые и принужденные к вступлению в армию люди: насильственно мобилизованные грузинскими меньшевиками крестьяне ("Железный поток"), орудийная обслуга Аст Ахэ, семья которой удерживаются в заложниках ("По ту сторону рассвета"), оболваненные ангбандской пропагандой люди Белерианда ("По ту сторону рассвета", "Книга хроник Арды"). Другой источник пополнения армий побежденных – привлеченные жаждой легкой наживы полубандиты ("Хождение по мукам"), иностранные наемники ("Скарамуш"). Естественно, что боевые качества этих армий заметно уступают стальной лаве победителей, спаянной железной дисциплиной и пониманием великой цели, и даже небольшие отряды победителей уничтожают сонмища побежденных (вплоть до толстовской байки о том, как "трое красноармейцев германский батальон захватили"), но чисто эстетически подобное решение интереснее и изящнее, чем банальный разгром кучки отщепенцев и врагов народного счастья.
Черты всех трех магистральных направлений описания побежденных в хрониках победителей обобщает такой широко распространенный прием, как акцентирование внимания на единообразной форме побежденных. Черные с серебром черкески белоказаков генерала Покровского ("Железный поток") и черные с серебром одежды воинов Аст Ахэ ("По ту сторону рассвета"), золотые и серебряные погоны белогвардейских офицеров ("Хождение по мукам") и парадные доспехи гвардии восточных союзников Мордора "усыпаные золотом и камушками, как елка шишками" ("Книга хроник Арды"), "английские шинели" даирских белогвардейцев ("Падение Даира") и декоративные пенсне дроздовцев ("Хождение по мукам"). Сами же победители в этих хрониках, напротив, чаще всего характеризуются крайней неоднородностью обмундирования и вооружения.
Логика проста. С одной стороны, однообразие экстерьера свойственно животным и потому акцент на однообразную форму при наблюдении издалека зачастую сопровождается сравнениями с пауками, муравьями, змеями... С другой стороны, склонность к фатовству одеждой является лишним поводом поиздеваться над духовным убожеством противника. Наконец, наличие единообразной формы может быть свидетельством хорошей материальной базы, дающей побежденным лишние преимущества.
Культурный контекст хроник победителей определяется выбором героев. Мещане, взявшие в руки оружие, нарочито простоватые мятежники, мелкие, убогие злодейчики, защищающие свое право жрать красную икру ложками, - ни в ком из них нет романтичности или величия. Да и картонные "железные человеки", возглавляющие победителей, ситуации не спасают. Мелкие пороки, обыденность ситуаций, грязь и пошлость - образы и стилистика романтизма, сентиментализма, готики здесь бессильны. В основу эстетики хроник победителей ложится реализм, доходящий до натурализма[31].
Вариантов реализма гораздо больше, чем вариантов романтизма, что обеспечивает хроникам победителей богатство литературных форм. Толстой сочетает реализм описаний с изящным языком классической литературы и даже окопную грязь описывает языком, вполне подходящим для описания приема у графини N. Герои Брилевой, напротив, даже богословские беседы умудряются вести с использованием лексики, далекой от цензурности... Назидательность Бичер-Стоу дальше от чуть отстраненной описательности Серафимовича и Малышкина, чем от романтичности Митчелл. Однако при всем различии стилей, общие образы – обыденное и именно этой своей обыденностью жуткое насилие, болезни, изможденность, грязь (в прямом и переносном смысле слова), пусть и по разному описанные, характерны для большинства хроник победителей.
Пожалуй, единственное отклонение от этого магистрального направления, которое допускается в хрониках победителей – экстраполяция приемов окарикатуривания, превращение реалистичного произведения в памфлет или комедию. Излюбленный прием советских фильмов (от классических "Красных дьяволят" до "Интервенции", гениальной в своей фарсовости), в той или иной мере не миновал любой из хроник победителей – от еле заметной иронии "Хождения по мукам", до откровенной сатиры Бичер-Стоу (нетленный образ мисс Мари Сен-Клер).
В помощь читателям, запутавшимся в лабиринтах цитат, тезисов и идей – краткое содержание предыдущих страниц (автореферат), которое, смею надеяться, хоть кому-нибудь будет небесполезным. Итак: идеологоцентричные конфликты, приведшие к изменению status quo, как правило порождают вал литературы "о конфликте", написанной сторонниками обеих сторон. При этом произведения сторонников победителей и побежденных обладают характерными индивидуальными чертами. Произведения сторонников побежденных склонны романтизировать конфликт, видеть в побежденных рыцарей без страха и упрека либо несчастные благородные жертвы, а в победителях – нечто инфернальное, фанатичное или расчетливо-эгоистичное. Причины поражения, как правило, не анализируются. Художественно поражение зачастую обосновывается предательством или подавляющим количественным превосходством противника. Произведения сторонников победителей видят в победе следствие естественного хода истории. Эти произведения более склонны к реализму, принижению и опошлению образов побежденных, анализу общественно-политических процессов.
Изложенное выше, как и всякая схема, естественно, упрощает ситуацию. У каждой эпохи, периода, литературной школы есть множество специфических черт. Такие произведения, как "Мятеж" Буданцева или "Конармия" Бабеля вообще не анализируются в тексте, поскольку оригинальность художественных средств приводит к смазыванию характерных черт литературы победителей[33]. Какие-то характерные особенности литературы одной из сторон могут встретиться и в отдельных произведениях другой стороны, хотя бы в качестве пародии, ответа идейному оппоненту.
Поэтому стоит подчеркнуть один тезис: в литературе нет дорог, есть только направления, нет законов, есть только статистические закономерности. И все изложенное выше – это именно статистические закономерности, а никак не Универсальные Законы Бытия. Впрочем, в свою защиту могу отметить, что некоторая достоверность этим рассуждениям все же присуща. Текст "Унесенных ветром" попал мне в руки ближе к завершению работы над исследованием, "Закон единорога" и изрядная часть материалов по Французской Революции – и вовсе на этапе косметической правки текста. И с радостным удивлением я обнаружил, что выявленные ранее закономерности оказались присущи и этим текстам.
К сожалению, очень многие темы, заслуживающие внимания, не получили раскрытия в тексте. Ничего не сказано о литературе многообразных "третьих сил", о миграции образов (махновцы, попадающие во враги как в белогвардейской, так и в красноармейской литературе; Троцкий и Феанор, Слащев и Курумо, Деникин и Марат, оценки которых могут существенно различаться в произведениях сторонников одной и той же стороны), за пределами исследования остались поэзия и песенная традиция сторон, с которой начинались мои размышления. Увы, текст так вырос чрезмерно, а любая из этих тем потребовала бы увеличения объема текста в разы.
Кроме того, первая часть текста (литература побежденных) получилась больше, глубже, лучше оснащенной ссылками на произведения и приложениями, нежели вторая (литература победителей). С одной стороны, к концу текста автор подустал, а с другой – нравящихся автору текстов среди хроник побежденных несколько больше, чем среди хроник победителей. Простите за субъективность.
А в заключение этого сеанса самобичевания – дабы придать оттенок солидности и серьезности предшествующему безответственному трепу – чеканные звуки золотой латыни.
Dixi! Feci quod potui, faciant meliore potentes![34]
(использованные книги и некоторые упомянутые персонажи)
| Сюжет | Хроники победителей | Хроники побежденных |
| Гражданская война в России |
"Железный поток" А. Серафимович (князь Михеладзе, Кожух) "Две смерти" А. Серафимович "Хождение по мукам" А. Толстой (Рощин, Телегин, Катя и Даша, Деникин, Сталин) "Падение Даира" А. Малышкин |
"Флегетон" А. Валентинов
(Пташников, Орлов)
"Белая гвардия" М. Булгаков (Алексей, Николай и Елена Турбины, Шмолянский) Первая трилогия "Ока Силы" А. Валентинов (Ленин, Арцеулов) "Черное рождество" Н. Александрова (Горецкий, Ордынцев) "Хроники русской смуты" А. Деникин (Корнилов) Альтернативные сюжеты: "Русские сказки" Р. Злотников (Птоцкий, Вахтмистр, Суверен) "Вихри Вальгаллы", "Разведка боем" В. Звягинцев (Ленин, Троцкий, Агранов) "Враги" В. Шидловский |
| Гражданская война в США | "Хижина дяди Тома" (Симз, Саймон Легри) |
"Унесенные ветром" М. Митчелл (Скарлет О'Хара) |
| Французская революция[35] | "Робеспьер и Горгона" П. Антокольский (Робеспьер, Спекулянт, Комендант, Тальен) "Госпожа Ролан" С.С. (Ролан) "Скарамуш" Р. Саббатини |
"Дезертир" А. Валентинов (Юлия Тома) |
| Альбигойские войны | "Предсмертная баллада Симона Де Монфора"[36] |
"Дама Тулуза" Е. Хаецкая[37] (Петронилла Коминж, Раймон, Раймонет, Симон де Монфор) Альтернативные сюжеты: "Закон Единорога" В. Свержин |
| Конфликт Света и Тьмы в Средиземьи[38] | "По ту сторону рассвета" О. Брилева (Берен, Гили, Даэйрет, Мелькор, Саурон, Финрод) "Книга хроник Арды" Вальрасиан, Петр из Вероны (Эллах, Мелькор, Саурон ) "Хроники деяний Эльдар и Атани" Кинн, Эленхильд и др. "Отнять веру" Эланор, Анджела (Ари) |
"Черная книга Арды" Ниэннах, Иллет (Мелькор, Саурон, Курумо, Дэйрел) "Подлинная история Властелина Колец" Хель Итиленская "Последний кольценосец" К. Еськов (Арагорн) "Ступени" Н. Новакович Альтернативные сюжеты: "Пути людей" Джельтис |
18.05.04
1. Не первый год идет война между США (и не стоит обманываться риторикой про "международную коалицию") и изрядной частью арабского мира ("международным терроризмом" и сочувствующими). И ведь, что интересно, массовая культура США в лице голливудских фильмов последних лет (те же "Правила боя") при описании этой войны ближе к эстетике побежденных. Противник предстает в образе толпы инфернализированных фанатиков, даже йеменская девочка-калека прячет под одеждой автомат из которого с азартным удовольствием палит по американским солдатам. А за спиной американских героев-освободителей непременно возвышается харизматичный герой (старый и мудрый генерал, или президент США), а кровь невинных случайных жертв (детей и стариков) вопиет к отмщению. И в конце каждого фильма, после того, как главный герой уничтожит главного злодея и поцелует возлюбленную, так или иначе дается более или менее прозрачный намек – война не окончена, мир ждут новые битвы... Уж не предчувствует ли Голливуд неизбежного поражения в недалеком будущем?..
2. Поражение социалистического лагеря в холодной войне вызвало к жизни такой специфический жанр, как реваншистский технотриллер. "Армагеддон" Злотникова, черкасовский цикл о Владе Рокотове, цикл "Истребители" Свиридова и Бирюкова, "Небесный король" Миронова, до известной степени – первая "Баллада о Боре-Робин Гуде" Еськова. В произведениях этого жанра побежденные (Россия в целом или отдельно взятые россияне) переигрывают былые поражения и одерживают новую победу (глобальную или локальную). В итоге произведение объединяет черты хроник победителей и побежденных. Хроники побежденных дают инфернализацию противника (причем у Еськова и Миронова – в буквальном смысле), почти обязательную опору по-волчьи хитрых американцев на арабских фанатиков, некие изводы романтичности[39]. Хроники победителей дали окарикатуривание противника (особенно у Еськова и Черкасова), акцентирование внимания на его подавляющем техническом преимуществе (на фоне моральной слабости, естественно) и прекрасном снабжении. Интересно, какие еще гибриды способен создать русский гений?
3. А произведения, написанные до завершения конфликта, почти всегда пишутся в эстетике победителей. Что бело/красногвардейские пропагандистские песенки и плакаты образца 1918-1919 гг., что романы Клэнси и Флеминга с одной стороны и Семенова с другой. В лучшем случае противник в этих произведениях оказывается крохотной группкой, вводящей в заблуждение честное население[40], в худшем – изрядно окарикатуренной швалью. Право на силу, честность, представительность, или, на худой конец, инфернальное величие, противник получает лишь после завершения конфликта. До этого момента интеллектуальное милосердие к нему неприменимо.
Примечание: в подборку вошли исключительно цитаты из книг, в которых инфернализация носит не сюжетный (победители – действительно адепты чего-то темного, мистического и нехорошего), а эстетический характер (что-то инфернальное есть в обличье и деяниях).
"Французской Республики, Единой и Неделимой, основанной на вечных и священных принципах Свободы, Равенства и Братства. Свободы - от Бога и совести. Равенства - перед ножом гильотины и Братства - в безымянных братских могилах, присыпанных негашеной известью... Пока я был жив, я делал все, чтобы уничтожить Чудовище. "
"Грубое, иссеченное шрамами лицо довольно ухмылялось. Ему было что вспомнить - Титану, свергнувшему тысячелетнюю монархию. Я вдруг подумал, что таким и должен быть Дьявол. Не мелкий бес господина Лесажа, а истинный Дьявол, сумевший искусить Францию и бросить страну против Короля. Огромный, грубый, страшный - и дьявольски обаятельный."
" - Бросьте! - не выдержал я. - Вы хотите сказать, что поняли, какому богу служили? Только сейчас заметили рога и копыта?"
"- Да то, что лев мой голоден. Сделался как этот Жеан, тощий да жалкий... А вы не хотите его накормить, мессиры, - проговорил Симон, постепенно разогревая себя. Он был полон темной силы и хорошо управлялся с нею. Медленно обводил глазами собравшихся, будто и их хотел запалить своей голодной яростью."
"Ночь, молчаливая, скованная страхом толпа, шеренги солдат со штуцерами на изготовку вокруг нее, броневики, настороженно поводящие туда-сюда стволами пулеметов, и апокалиптический грохот шагов... Во всем этом было что-то мистическое. Профессор, вздрагивая всем телом и то и дело облизывая пересохшие губы, инстинктивно придвинулся поближе к могучей фигуре князя, словно пытаясь заслониться его мощью от неумолимо приближавшегося Великого Темного. "
"Вблизи его худоба выглядела устрашающей. "Соратник" казался совершенно лишенным плоти скелетом, обтянутым рыхлой, землистой, синюшного цвета кожей. Тонкие губы, несмотря на все усилия, не могли закрыть крупные, выпирающие вперед зубы. Но первое, что сразу же притягивало взгляд любого, были глаза. Крупные, навыкате, они горели таким яростным огнем, что всякий, на ком они останавливались хотя бы на миг, тут же покрывался холодным потом, лихорадочно пытаясь вспомнить, где и в чем он мог провиниться. Взгляд "соратника" мимоходом задержался на профессоре, тот обмер и торопливо опустил глаза, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание."
"- Я удалился от женщин и ядов. Удалился и от злых людей, - говорил больной, застегивая рубашку, - злой гений моей жизни, предтеча антихриста, уехал в город дьявола.
- Батюшка, нельзя так, - застонал Турбин, - ведь вы в психиатрическую лечебницу попадете. Про какого антихриста вы говорите?
- Я говорю про его предтечу Михаила Семеновича Шполянского, человека с глазами змеи и с черными баками. Он уехал в царство антихриста в Москву, чтобы подать сигнал и полчища аггелов вести на этот Город в наказание за грехи его обитателей. Как некогда Содом и Гоморра...
- Это вы большевиков аггелами? Согласен. Но все-таки так нельзя... Вы бром будете пить. По столовой ложке три раза в день...
- Он молод. Но мерзости в нем, как в тысячелетнем дьяволе. Жен он склоняет на разврат, юношей на порок, и трубят, уже трубят боевые трубы грешных полчищ, и виден над полями лик сатаны, идущего за ним.
- Троцкого?
- Да, это имя его, которое он принял. А настоящее его имя по-еврейски Авваддон, а по-гречески Аполлион, что значит губитель."
"Мало кого удивило бы, вырастай по цветку везде, где ступала нога раймоновой лошади.
Горожане целуются на улицах. Падают на колени и прикладываются к мостовой, там, где прошли арагонские конники. Хохочут и обнимаются до хруста в костях. К Раймону тянутся трепещущие руки, норовят уцепить его стремя, коснуться одежды, сапог, бока его лошади - точно к святыне льнут."
"В село они въехали по живому коридору. Люди толкались, привставали на цыпочках и вытягивали шеи, желая получше рассмотреть суверена. Матери поднимали детей на вытянутых руках, а ребятишки постарше бежали рядом с казачьим эскортом, бесстрашно ухватившись за стремена и возбужденно крича. "
"Вала усмехнулся краем рта. Конечно, они ожидали увидеть что-нибудь более внушительное. Вроде шестирукого громилы с волчьей головой - у них, что ли, бог войны таков? Мелькор неспешно поднялся по ступеням на престол и возложил корону на голову. И странно изменился он - на троне сидел величественный, мудрый и грозный властелин, и даже раны на его лице внушали благоговейный страх. И, изменившись в лице, Марв, сын Гонна, упал на колени.
- Прости, о великий, что не догадался, не разглядел! Прости и помоги! - ревел он жалостным голосом."
"Все теперь казалось ей здесь безвкусным - даже цветы перед портретами мистера Стефенса и мистера Дэвиса.
- Устроили какой-то алтарь! - фыркнула она про себя. - Только что не молятся на них, словно это бог-отец и бог-сын? И тут же, испугавших своих кощунственных мыслей, начала было поспешно креститься украдкой, испрашивая себе прощение, как вдруг рука ее застыла на полдороги."
Среди всех исследуемых произведений особое место занимают произведения о Гражданской войне в России, написанные в первые десятилетия после нее писателями, живущими в Советской России. Появление фантасмагорических органов вроде приснопамятного Главреперткома и ужесточение требований нового социалистического общества к инженерам человеческих душ приводили к бесконечным доработкам и переоценкам уже написанного. Просто просоветские произведения плавно трансформировались в верноподданические, хроники побежденных медленно мутировали в нечто нейтральное, а потом – и вовсе хроники победителей. Это явление заслуживает отдельного разговора. Все те черты хроник победителей и побежденных, о которых говорилось выше, в "чистых" представителях той или иной позиции смазываются особенностями индивидуального художественного стиля. В случае миграции произведений из одного стана в другой такого нет. Один автор, один стиль. А если учесть пожелания худсоветов и официальной критики, то логика хроник победителей становится совершенно прозрачной.
Проблема миграции произведений заслуживает отдельной статьи, поэтому здесь я ограничусь довольно поверхностным анализом одного лишь произведения – романа М.А. Булгакова "Белая гвардия" (и созданной на его основе пьесы "Дни Турбиных")[41].
Первая редакция романа так и не была опубликована из-за закрытия журнала "России", к печати в котором она готовилась. К счастью, эта редакция уцелела и любой желающий может сравнить опубликованный два года спустя окончательный текст романа с его первой редакцией.
Важнейшим изменением стало исчезновение из текста романа большинства недружелюбных упоминаний о перебежчиках к большевикам. Исчез сон Алексея Турбина, в котором среди гнавшихся за ним чекистов присутствовал и недостреленный Алексеем петлюровец. Исчез сон Елены, в котором "кондотьер"-Шервинский, перешедший на сторону большевиков, щеголял сусальной красной звездой на груди и белогвардейским уланским погоном одновременно. Малоприятная личность Тальберг, по первоначальному замыслу романа, переходивший на сторону большевиков, в окончательной редакции остается заграницей.
Следующим этапом эволюции романа стало создание на его основе пьесы "Дни Турбиных". На этом этапе изменения были особенно четкими и яркими, поскольку в значительной степени осуществлялись под влиянием Главреперткома и руководства МХАТа.
Первые редакции пьесы сохраняли структуру романа, но в последующем она была кардинально переработана. Из пьесы исчезли полковники Малышев и Най-Турс, а Алексей Турбин из врача стал кадровым полковником-артиллеристом. Одновременно была резко ослаблена тема добровольчества (в романе подчеркнутая многочисленными деталями, от плаката в штабе Малышева до речевки на киевской улице). В итоге зарождающаяся Белая гвардия из сообщества единомышленников превращается в профессиональную офицерскую корпорацию, теряя изрядную часть обаяния целеустремленности и уверенности в своей правоте.
Эволюционирует в пьесе тема "предательства штабов". В романе дивизион полковника Малышева распускается в связи с предательством конкретных лиц – гетмана Скоропадского и генерала Белорукова, надежда на продолжение борьбы не теряется (последний приказ Малышева – "ничем себя не проявлять и ожидать нового вызова от меня!"). В пьесе это предательство превращается в символ безнадежности белого дела. Полковник Турбин, распуская дивизион говорит о безнадежности борьбы, о том, что Деникин ничем не лучше Белорукова, никакого будущего продолжения борьбы пьеса не предусматривает.
Серьезно изменяется роль Елены Турбиной-Тальберг. Из жертвы предателя-мужа она сама превращается в предательницу. В романе Тальберг, бежавший заграницу, женится на русской эмигрантке. В пьесе, напротив, Тальберг возвращается к жене, но она уже выходит замуж, забыв о муже. Кстати, сам мерзавец-Тальберг, по первоначальному замыслу романа переходивший на сторону большевиков, а в его последней редакции остававшийся за рубежом, в финальной редакции пьесы едет на дон, к белогвардейскому генералу Краснову[42].
Завершающей чертой служит внесенный в последние дни перед премьерой монолог Мышлаевского о исторической правоте большевиков, о том, что Красная армия – это "русская армия"[43].
Уже сами "Дни Турбиных" несли немало элементов литературы победителей, но почти окончательно завершила их эволюцию мосфильмовская экранизация. Сохранив все черты оригинальных "Дней Турбиных", экранизация принесла дополнительные художественные средства. Политический обзор – медленно скользящая по карте России камера, сухой голос диктора, за кадром зачитывающий имена командармов и направления движения армий. Старательное подчеркивание золота погон и красоты мундиров, которым уделяется куда как больше внимания, чем можно было бы ожидать. Сытые, довольные, ладно экипированные петлюровцы, отступающие при одной вести о приближении большевиков. Наконец, просто весьма достойное материальное положение семейства Турбиных, несмотря на все пертурбации революции, интервенции и гражданской войны...
Стоит отметить, что схожим образом складывалась и судьба другого произведения Булгакова – пьесы "Бег"[44]. Пострадало даже ее название (в первой редакции она носила название "Рыцарь Серафимы", отсылающее читателя к романтической традиции).
Поскольку пьеса была написана позже, в критике ее, в требованиях к ее доработке неписаные каноны хроник победителей проявились гораздо четче. В 1933 г. при возобновлении договора МХАТа с Булгаковым в письме режиссера И.Я. Судакова Дирекции МХАТа обобщалась позиция Главреперткома: "...Для разрешения пьесы необходимо в пьесе ясно провести мысль, что белое движение погибло не из-за людей хороших или плохих, а вследствие порочности самой белой идеи". Таким образом, вновь подтверждается тезис, что для победителей ключевую роль играет не столько "положительность" или "отрицательность" отдельных представителей сторон, но историческая правота сторон, существование неумолимых законов, делающих победу победителей неизбежной.
Советская экранизация "Бега" также разделила судьбу экранизации "Дней Турбиных". Мрачноватого красноармейца Баева (в первых версиях пьесы, бывшего сторонником массовых расстрелов не только среди белых, но и сочувствовавших им монахов) дополнил обаятельный Фрунзе, угрозу расправ сменили обещания прощения всем, отказавшимся от продолжения бессмысленной бойни, разгульный угар обреченного Севастополя заметно усилился...
Таким образом, анализ эволюции произведений Булгакова подтверждает сделанные ранее выводы. Исчезающие из произведений черты (переход несимпатичных персонажей на сторону победителей, борьба добровольцев-побежденных, страдания несчастных жертв войны, романтичность) характерны для литературы побежденных. Привносимые черты (глобальность явлений, подчеркивание неизбежности реализовавшегося варианта развития событий, историческая правота победителей, привнесение в облик побежденных карикатурных черт) мы наблюдали в литературе победителей.
[1] Нет, господа хорошие, это до какой степени должен оголодать конь для того чтобы есть полынь?! Тем более обгоревшую.
Кстати, если вам неинтересно ходить по сноскам - не тратьте времени. В них в основном вынесены язвительные комментарии, обсуждение второстепенных деталей и особо объемные примеры, так что логика восприятия без них не страдает. Что? Почему я тогда вообще их не выбросил? Так жалко же. :)
[2] "Черная сила тьмы" – так и было в оригинале.
[3] Когда текст статьи был дописан, а библиография разрослась раза этак в три, выяснилось что не только русскоязычные и не только XX-XXI века...
[4] Интересно, могут ли существовать победа и поражение без предшествующего конфликта?..
[5] В том случае, если в долгосрочной исторической перспективе победители также терпят поражение, причем к их поражению так или иначе причастны бывшие побежденные (или их идейные наследники), побежденные не менее победителей привлекательны для массовой культуры в качестве героев. Этим обусловлено появление ряда пробелогвардейских произведений в массовой культуре постперестроечной России и роялистских (аристократических) произведений в массовой культуре посттермидореанской Франции.
[6] Аналогичные примеры для других исторических периодов и литературных сюжетов подбирайте сами. А то мало ли на чью больную мозоль наступлю...
[7] NB: уже, увы, далеко не христианской. Но христианизированной – самый упертый либерал, сурово осуждающий "идеологический тоталитаризм христианства", или свежеобращенный кришнаит из города Урюпинска думают христианскими категориями, образами и силлогизмами.
[8] Особенно значимо это в случаев авторов мемуаров. Они – выжили, спасли свои жизни, получили возможность писать мемуары. А дело, которое они защищали, проиграло. Конечно, никто не обязывает читателя видеть прямую связь между этими фактами. Но никто не может и запретить читателю это делать. Как знать, может быть именно героическая смерть нынешних авторов мемуаров стала бы песчинкой, сдвинувшей с места лавину...
[9] "Хозяин Баллантрэ"
[10] Впрочем, это не препятствует Митчелл называть предателями тех южан, которые после победы северян решили сотрудничать с победителями.
[11] Конечно, конечно, не инопланетян, а напротив – землян на планете, очень похожей на Землю начала XX века, но не суть важно.
[12] "...Когда он остановился, на площади царила мертвая тишина. Он выпустил из рук тело с перебитой шеей и повернулся к толпе. Ватажники, оцепенев, смотрели на него с благоговейным ужасом" ("Русские сказки"), "На него обыскиваемые смотрели со страхом и почтением. Быстрота и жестокость расправы произвели должное впечатление." ("Разведка боем")
[13] Или, если совсем уж точно – в литературе толкиенистов ибо большая часть литературы альтернативы базируется на эстетике и образах "Черной книги Арды" и иных апокрифов. Написание альтернативы "от побежденных" (а не кошмарика "что было бы, если бы эти гады победили") на основе классических образов Толкиена с его кровожадными урук-хаями и жутким Сауроном – задача не для средних умов...
[14] Кстати, весьма характерная черта. В стабильной системе личность отходит на второй план, полководцы и государственные деятели становятся винтиками государственной машины. "На Юго-Западном фронте была развернута III армия в составе XIX Сибирского, III Гвардейского и VII Кавказского корпусов, с приданными к ней двумя пластунскими бригадами и усиленным артиллерийским парком. Руководство III армией было вручено ген. Алексееву, в июле замещенному ген. Брусиловым". Последнее предложение как бы и не особенно нужно...
Но проходит меньше 5 лет, обстановка дестабилизируется и... "Все на оборону Петрограда от Юденича!" (не от "Войск Белой гвардии под руководством ген. Юденича"), "чапаевская дивизия", именные части Белой Гвардии ("корниловцы", "дроздовцы", "марковцы", "алексеевцы", "каппелевцы")...
[15] Одно имя чего стоит. Конечно, инопланетная фонетика может быть весьма специфической, но книга то написана на русском языке...
[16] Или некромантизация. Ибо для обывателей разница между нечистью и нежитью не столь уж велика.
[17] Так, Финве в первой редакции "Черной Книги Арды", может вызывать живейшую симпатию читателя. Каких бы глупостей он не наворотил, он действительно любил Мириэль, любил всей душой, всем сердцем – и это искупает многое, если не все.
[18] Подчеркнем, вере – а не прелатам.
[19] Вторая часть формулы может варьироваться.
[20] Предательство Дэйрела было чуть иным – он не перешел на сторону врага, а попытался играть свою собственную игру. Но это не меняет ситуации принципиально.
[21] В случае альбигойских войн средневековые образы являются единственным возможным средством раскрытия конфликта, но для всех других анализируемых сюжетов средневековые образы, в общем-то неорганичны.
[22] "Тени в раю"
[23] Вы можете представить себе дивную белогвардейскую балладу со словами "Генштабюжфронт нас в бой зовет"? Вот и я не могу. А в песнях победителей Реввоенсовет смотрится не менее естественно, чем Ленин, Чапаев или Буденный.
[24] Увы, автора характеристики восстановить не могу. Где-то на форуме "Ордена Солнцесвета".
[25] Именно так - с маленьких букв.
[26] Разве что Бичер-Стоу, уверенная в том, что пагубность идеи рабства интуитивно понятна всем, включая рабовладельцев, могла объяснять предательство отдельных представителей побежденных внезапно заговорившим голосом совести ("Так рассуждал этот бедный, невежественный житель штата Кентукки, не разбиравшийся толком в законах своей страны и поступивший по совести, чего вряд ли можно было бы от него ожидать, если б он занимал более высокое положение в обществе и был бы человеком более осведомленным").
[27] Интересно, Толстой нарочно выводит две абсолютно повторяющих друг друга ситуации – встречу Рощина с переодетым Телегиным на вокзале и встречу Телегина с Рощиным – уже военспецом, в которых эти двое ведут себя совершенно по разному?..
[28] Впрочем, змеиные образы порой используются и в хрониках побежденных, но в данном случае они (в одном ряду с "ледяным" и "холодным" взглядом или голосом) являются частью инфернально-некромантской эстетики. "Глаза змеи" из хроник побежденных - это глаза библейского Змея, а не ядовитой ползучей твари.
[29] Что делать... Ну не было тогда современной техники манипуляции восприятием читателей.
[30] Этим же, надо полагать, объясняется пристрастие авторов посттолкиеновской литературы к подчеркиванию оборотничества слуг Мелькора.
[31] В случае с советской литературой на выбор художественной формы значительное влияние оказывала также государственная культурная политика. С середины 20-х гг. прошлого века формируются довольно жесткие каноны "советского искусства", отступление от которых каралось хлесткими ярлыками вроде "гумилевщина" или "достоевщина" и отлучением от печати или театральной постановки. Впрочем, и в данном случае уместно поставить вопрос – что было раньше, курица или яйцо, просоветские соцреалистические произведения или советская культурная политика.
[32] В очень вольном переводе с языка английского делопроизводства: "Отказ автора сообщения от ответственности за недостатки, прямо или косвенно перечисленные ниже, лишающий контрагента, ознакомившегося с данным сообщением, права на предъявление претензий к автору сообщения в связи с этими недостатками, а также недостатками, являющимися прямыми или косвенными следствиями перечисленных недостатков".
[33] Тот же Буданцев не забывает подчеркнуть обрюзглость и неопрятность местного белогвардейского вожака, трусость и дурную жестокость белоказаков, "обывательский" характер войны, но характерные черты тонут в море ярких образов, болезненно-четких психологических зарисовок, винтовочной трескотни рваных строчек...
[34] Я закончил говорить. Кто может – пусть сделает лучше.
[35] Поскольку в случае Французской революции большинство победителей вскоре стали побежденными, здесь необходимо уточнить важную деталь. В качестве конфликта изменившего status quo выступает ниспровержение монархии, поэтому побежденными являются аристократы и роялисты, а победителями – дотермидореанские лидеры Франции.
[36] Это – единственное поэтическое произведение, среди использованных. Увы, ни одного прокатолического (либо промонфоровского) прозаического произведения мне найти не удалось, а оставлять зияющую дыру в списке литературы не хотелось бы.
[37] В ряде отношений "Дама Тулуза" выпадает из общего ряда. Это – рассказ о жестокой и страшной войне, войне в которой правые и виноватые равно замарались в крови и грязи. Если искать эквивалент для "Дамы Тулузы" в посттолкиеновской литературе, это будет скорее уж "Отражение Х" Тайэре, чем "Черная книга Арды". И тем не менее одна сторон здесь более права чем другая, и за крайней бедностью произведений по Альбигойским войнам, отказаться от включения "Дамы Тулузы" в список было бы несправедливо.
[38] Во избежание упреков со стороны толкиенистов-пуристов уточняю: "Противостояние Мелькора (I эпоха), Саурона и назгулов (II и III эпохи), с одной стороны, и Валар (I-III эпохи), Атани и Эдайн Белерианда (I эпоха), нуменорцев (сперва – всех, а потом, по ряду концепций, только Верных) и эльфов запада (II эпоха), арнорцев (за вычетом поздних рудаурцев), гондорцев и эльфов запада (III эпоха), с другой". Согласитесь, в ячейке таблицы это не уместилось бы.
[39] Влад Рокотов на протяжение всех восьми томов ни разу не изменил жене. Ну где в современных остросюжетных триллерах вы еще такое найдете?! Да и в других произведениях этого ряда русские супермены демонстрируют куда большую моральную стойкость, чем русские супермены в боевиках Бушкова или Латыниной.
[40] Прием особенно любимый советской пропагандой. Впрочем, и на западе не чуждались хрестоматийного образа сумасшедшего советского генерала, вводящего в заблуждение собственных руководителей.
[41] Здесь и далее – по данным сайта "Булгаковская энциклопедия" (bulgakov.ru)
[42] Впрочем, в одной из промежуточных редакций текста пьесы Тальберг также переходит на сторону большевиков. Но Главрепертком не пропустил это решение.
[43] Мысль в сторону. Нет ли здесь изящного пинка в сторону Петра Николаевича Врангеля, как известно, присвоившего армии белогвардейского Крыма наименование "Русской Армии"?.. Впрочем, к теме исследования это отношения не имеет.
[44] Стоит сразу отметить, что эту пьесу нельзя отнести ни к литературе побежденных, ни тем более, к литературе победителей. В письме Булгакова правительству от 28.03.1930 он писал, что стремился "стать бесстрастно над красными и белыми". Но элементы хроники победителей и побежденных она включала, причем под влиянием цензуры первые накапливались, а вторые исчезали.